– Мне жаль, что Соня потерялась, – сказала я, не сводя глаз с женского лица.

– Всем жаль.

– Она была красивой.

– Да. Все так говорят. Все говорят, что им жаль мою девочку, но это все только слова. Для меня весь мир рухнул, для них рухнул лишь день, и так всегда, Вера! Не дано одному человеку почувствовать горе другого, иначе мы бы все с ума сошли.

– А что легенда?

Снова черные глаза загорелись.

– Я за Соню молюсь. И ты молись. Тогда её душа упокоится.

– А Вельзевул? – Спросила я тихонько.

– Вельзевул никогда не дремлет, даже зимой. Маковые поля под снегом скрыты, так он ходит по улицам. Запирай спальню, девочка, и читай молитвы.

Я широко распахнутыми глазами смотрела на старуху несколько секунд, а потом рванула с места и быстро выбежала на улицу, забыв даже забрать свой берет. Меня неожиданно ослепило солнце. Мчась по улице к церкви, я только о том и думала, чтобы оказаться в руках отца, и чтобы он успокоил меня. А ещё я судорожно рылась в памяти, пытаясь вспомнить хоть одну молитву, прочитав которую я могла бы спасти меня и бедную Соню, но ничего не шло на ум, только лишь звенело в ушах: «Вельзевул».

Прямо перед церковью я случайно поскользнулась и упала на спину. Катюша тут же оказалась рядом со мной. Увидев её бледное лицо и почти синие глаза, мое сердце оттаяло и снова забилось. Я расплакалась как совершеннейший ребенок, и все присутствующие тут же закудахтали, какая же Вера бедняжка.

Меня уложили в той же спальне на верхнем этаже, ныне просторной и светлой. На меня напала лихорадка, головная боль была невыносимой. Пережитой ужас сказался на рассудке ужаснейшим образом: весь оставшийся день я провела, ворочаясь и извиваясь под одеялом от кошмаров и тех страшных картин, что рисовало мое воображение, совмещая образ Марфы Алексеевны и её старого дома, и образ укутанного в красную мантию дьявола с головой мухи, больше всего желавшего забрать мою душу. Мне казалось, что я тону в своем вязком бреду и никогда теперь уж не выберусь.

Мне снилось маковое поле, не имеющее ни конца, ни края. Снилось, что я бегу через него к солнышку, смеясь на ходу и лучам, и бабочкам, и голубому небу. И внезапно я чувствую звериный страх, толкающий в спину, нашептывающий: «Беги отсюда!». Я бегу куда глаза глядят, оглядываясь постоянно и не видя ничего, кроме красного цвета и голубого неба. Иногда мне кажется, что и бояться-то нечего и что никто меня не преследует, но тогда в голове снова звучит тот же голос: «Беги, девочка! Беги, не то он заберет тебя!». И я вновь бегу, стирая босые ноги в кровь, вдыхая дурманящий запах сладких цветов. Мне жарко, безумно жарко, пот течет по лицу ручьем. Я вижу дуб и решаю сделать остановку. Теперь, когда я выглядываю из-за ствола дерева, я вижу огромную голову мухи, безобразную и страшную, с двумя зелено-синими глазами – эти два блюда смотрят на меня и буквально пожирают. Крик вырывается из груди, я бегу к солнцу, а за спиной слышу трепетание крыльев. Последнее, что я вижу перед тем, как вернуться в реальность, – это рваный воротник красной мантии и три усика.

Сон этот повторялся по кругу. Катюша, сидевшая подле меня, вытирала мой лоб смоченными в холодной воде полотенцами, а заходившая в комнату тётушка только тяжело охала и ахала, да сетовала на то, что я сбегала к Марфе Алексеевне. То, что я посетила бывшую кухарку, стало известно почти сразу – Марфа Алексеевна принесла прямо к церкви тот берет, что я забыла, и передала его сестре.

Сквозь сон я слышала, что тётушка винит Марфу Алексеевну в том, что та напилась своего отвара из мака, поверила в безбожные вещи и, рассказав эти вещи ребенку, напугала его до лихорадки.