– Ты нас избегаешь, – осторожно говорит мама.

Обычно, если нет аврала на работе, я приезжаю раз в неделю или две. А тут я не была с того самого вечера, хотя по телефону мы несколько раз коротко переговорили. И вроде я была готова к этим звонкам, во всяком случае, я так думала, пока не услышала их обеспокоенные голоса. С наигранным спокойствием они спрашивали, как у меня дела, будто это не из-за них дела у меня вообще-то не очень. Я смотрела на ситуацию то с одного, то с другого боку и ставила себя на их место (вот мне почти восемьдесят, вот мне ставят ужасный диагноз…), и каждый раз приходила к одному и тому же выводу: они толком не продумали свое решение.

– Как и папа меня сейчас?

В окно вижу папу, стоящего на коленях в клумбе с тигровыми лилиями, рядом кучка вырванных сорняков.

– Он же знает, что я приехала.

– Это я его попросила дать нам несколько минут.

– Чтобы успеть навязать мне чувство вины?

– Ладно Томас ушел с головой в работу и на время от нас отдалился. Но от тебя не ожидала.

Во мне вспыхивает злость, самое безобидное из чувств, которые я могу испытывать во время спора.

– Ну тебе ли удивляться, мам.

– Что ж, справедливо. Я предполагала, что ты захочешь о чем-нибудь спросить.

– Я еще перевариваю ваше заявление, – говорю я и, услышав горечь в собственном голосе, добавляю: – Прости. Даже не могу представить, как тебе тяжело. Не подумай, что я как-то несерьезно ко всему отнеслась или что я бессердечная… Господи, конечно, это все ужасно, но, мам… То, что вы задумали, переходит все границы.

Да, я с ней сурова, и ей нужно, чтобы я в этом призналась. А мне проще быть суровой, чем рассказать, что я просыпаюсь в холодном поту после снов, в которых она меня не узнаёт. Да и какой еще быть, если именно мне пришлось сообщить об их решении своей дочери Рейн и выдержать шквал вопросов, на которые у меня нет ответов. Сообщить, что, во-первых, бабушка тяжело больна, а во-вторых, они вместе с дедушкой планируют покончить с собой. Я была даже моложе, чем Рейн сейчас, когда ее родила. Она мой единственный ребенок, и мы никогда ничего друг от друга не скрывали. Как бы ни было трудно ей рассказать, как бы ни было безответственно распространять этот идиотизм, промолчать было невозможно. При каждом разговоре это вертелось бы у меня на языке, подталкивая к тому, чтобы ввести ее в курс дела. К тому же я хотела, чтобы Рейн узнала от меня, а не от кузенов, а то получится игра в испорченный телефон, когда новости доходят черт-те в каком виде. Поэтому волей-неволей пришлось объяснить дочери, что, хоть и неизвестно, насколько серьезны их намерения, мы пока должны им верить на слово. Именно на меня пролились слезы потрясенной Рейн, когда она представила то горе, которое нам предстоит пережить; именно я не спала ночами, анализируя решение, которое нельзя оправдать или понять.

Надо бы заставить родителей встретиться лицом к лицу со старшей внучкой, посмотреть ей в глаза. Пусть ей в лицо попробуют сказать такие страшные слова. Уверена, это хорошенько бы их встряхнуло, вернуло на землю, возможно, даже стало бы поводом передумать. Однако как больно было бы Рейн выучить горький урок, который я усвоила давным-давно: мои родители всегда будут любить друг друга немного больше, чем тебя.

– Хорошо, переваривай, – говорит мама, как будто это она тут разумная.

Мама великодушно позволила мне пару недель побыть на расстоянии, не торопя с приездом, а ведь это я должна была проявить великодушие и предложить ей помощь, узнать, как она себя чувствует, в чем нуждается. Когда она решила, что проявила достаточно терпения, то попросила меня приехать, сказав, что ей нужно кое-что спросить при личной встрече. У меня, кстати, тоже есть вопрос. Я хочу знать, с чего вдруг ближе к старости у родителей проявилась склонность к театральщине, потому что такие вот громкие пафосные заявления для меня перебор.