– Да ладно, шучу, расслабься! – говорит она и ныряет под воду.

Тут я вижу, что к нам приближается Томми, рассекая волны мощными, ровными взмахами. Доплыв до нас, он встает на ноги.

– Ничего так водичка, бодрит!

Он сильно трясет головой, чтобы вылить воду из ушей.

– Ну что, пойдем?

– Не-не-не! Ни за что! В воде так классно. Не буду выходить.

Эвелин дрыгает ногами, как русалка, попеременно сгибая и разгибая пальцы ног.

– Не то что в школе: сидишь за партой и учишь, какая вилка для какого блюда и как лучше встречать мужа после долгого рабочего дня.

– Муж? У тебя?!

Томми окатывает ее водой.

– Неужели вы и правда учите такую фигню?

– Увы.

Эвелин поднимает руки и закручивает мокрые волосы в узел на затылке.

– Ну а вообще тебе там что-нибудь нравится? Что-то полезное ведь есть? – спрашиваю я, стараясь, чтобы это прозвучало непринужденно.

Один локон выбивается из узла, и мне невыносимо хочется его потрогать.

– Выходных с Мэйлин мне точно будет не хватать. Мы везде-везде с ней ходили: и на стадион «Фенуэй», и в Музей изобразительных искусств… А, еще! Иногда она просто наугад выбирала число, и мы проезжали на троллейбусе именно столько остановок, потом выходили и шатались по округе. Она вообще бесстрашная.

– Ясно, что там гораздо интересней, чем здесь, – заключает Томми.

– Да ладно тебе. И здесь нормально, – возражаю я.

– А в самой школе по большей части было ужасно. Правила хорошего тона, шитье, стиль одежды… Фу, даже вспоминать тошно. Меня спасало пианино. Я много играла, и Мэйлин со мной индивидуально занималась. Вот это было замечательно.

Я всего несколько раз слышал, как она играет. В основном когда по вечерам сидел у них на крыльце и ждал Томми (если было сильно поздно, Эви не отпускали гулять). Я крайне редко к ним заходил, миссис Сондерс не очень-то жаловала нашу шумную компанию среди дорогих зеркал и чопорной мебели, но иногда, через приоткрытую дверь, я мельком ловил силуэт Эвелин в желтом свете лампы. Пожалуй, только видя Эвелин у инструмента, миссис Сондерс примирялась с существованием дочери. Пальцы Эвелин танцевали на клавишах, извлекая звуки из недр черного как смоль пианино. В эти моменты, с влажными после душа, тщательно причесанными волосами, сосредоточенная и элегантная, она казалась незнакомкой. Ее талант был очевиден даже для такого человека, как я: музыку мне доводилось слышать только тогда, когда отец включал какие-нибудь записи. Отец, дородный мужчина, любил покружиться с мамой в танце и среди гостей, и после, когда они оставались одни.

– Как-как? За-ме-ча-тель-но? Ох, Эвелин, что ж там с тобой сделали? – Томми закрывает лицо руками и качает головой.

– Послушай, там была куча всякой ерунды, которую я терпеть не могла. Однако… – она улыбается и делает паузу. – Люди относятся ко мне по-другому, когда я веду себя так, как учат в школе. Когда наряжаюсь и делаю прическу. Вроде бы это прежняя я, и в то же время… Ладно, неважно.

– Хочешь сказать, тебе нравится, как парни в городе на тебя глазеют?

Томми снова окатывает ее водой. У меня внутри все опускается при мысли о том, что другие ребята обращают на нее внимание. Она брызгается в ответ, попадает на нас обоих.

– Нет… ну, может быть… Когда ты ведешь себя определенным образом, люди относятся к тебе определенным образом. Вот и все. И это здорово.

Она стоит, зачерпывая воду в ладони и пропуская ее между пальцами.

Томми прищелкивает языком:

– Что ж, ты действительно взрослеешь, Эви. Такая прям вся мудрая, опытная. Я тобой горжусь, правда. Но теперь ты, наверное, не сможешь… ну, допустим, поплыть с нами наперегонки до Капитанской скалы? Не захочешь испортить новый образ.