Но это уже похоже на восхваление самого себя. Конечно. Записался. Надо бросать перо.

Почти месяц не заглядывал я в дневник. И нет ничего удивительного. Мне бы вообще не вести дневник – времени для этого мало. Да хочется лет через тридцать вспомнить молодость! Буду перечитывать свои записи – разве это не приятно?

Да и сейчас я не заглянул бы в дневник, если бы не… тяжко писать это слово, но придётся: если бы не тоска. Тоска по семье.

Конечно, у великих людей таких строчек в дневнике не встретишь. У них – что ни страница, то слон, то львица (в мыслях). А у нас – у меня, я имею в виду – из-под пера выходят лишь жалкие мыслишки, не выходящие за пределы житейских переживаний.

И все-таки я рад. Рад, что тоскую по семье. Ведь что это означает? Значит, я не могу жить без семьи, без жены и милых детей. Значит, я люблю их. Можно ли в этом упрекнуть человека?

Когда мы расставались, то утешали себя тем, что я, дескать, смогу с полной отдачей энергии заниматься. Чорта с два! Коэффициент полезного действия увеличился на такую незначительную величину, что о ней не стоит и упоминать. Всё время думаю о Рите, о Танюшке, о Максимке.

Значит, я больше человек, чем учёный. Ну и чорт с ней, с учёностью! Лишь бы не потерять человеческие чувства. А в голове – они всегда со мной. Я убедился, что терять можно всё, кроме головы. С головой никогда не пропадёшь.

Сейчас напишу письмо в редакцию белорусской газеты «Звезда». Хочу найти скорее своего старого друга Женьку Пышкина. Его моральная поддержка сейчас мне очень нужна.

Истекают последние минуты суток. Я – на дежурстве. Все части доложили о вчерашней проверке, доложил и я кому следует – есть у меня теперь свободное время.

Сегодня моему сыну Максиму исполнилось десять месяцев. Его рождение – это такое знаменательное событие, что о нём стоит рассказать.

Ну, о том, что мы с Ритой ждали сына, а Танюшка – братика, распространяться не стоит. И всё шло хорошо – вплоть до марта. Но в начале марта Рите вдруг стало хуже. Беременность вызвала осложнение на почки. Дважды пришлось отправлять её в госпиталь.

15 апреля – дня через четыре после того, как она вернулась домой, ей стало опять хуже, и она вновь слегла в постель. Помню, её ещё приехали навестить Зоя Голодова и Валя Бруненко. Это было часов в восемь вечера. Только они ушли – часов в девять начались схватки. Я сбегал за Дусей Волковой – врачом, та посоветовала мне немедленно везти жену в Белиц. Позвонил дежурному – очень кстати дежурил Вася Бруненко – чтобы срочно вызвал машину. Сам побежал за врачом. В половине десятого мы выехали – с нами поехал фельдшер Володя Олейников. Рита всю дорогу кричала. Я насчитал четырнадцать схваток. Так мы до Белица и не доехали – примерно на середине пути, на полной скорости, которую только мог выжать Вася Фукало из старого «Хорха», Рита родила. Принимать пришлось мне, так как я сидел на заднем сиденье. Ребёнок родился маленький, мокрый, и сразу подал голос, начал чихать. Машину остановили, Олейников перерезал пуповину, я завернул сына в полотенце (хорошо ещё, что Аля Конькова посоветовала взять с собой бельё), и мы поехали дальше. Это произошло около 10 часов вечера.

Два месяца сын боролся за жизнь. Никто, в том числе и Рита, не верили в то, что он будет жить. Родился он преждевременно, семимесячный. Вес при рождении был 1760 грамм, а затем упал до 1300 грамм. Ребёнок не ел, не брал грудь, кормили через нос…

Только я один не терял надежды. Я верил в то, что сын будет жить. Он был мне очень, очень дорог – понятно, почему. И вот – вдруг на втором месяце жизни ребёнок начал быстро прибавлять в весе. 4 июня я уже смог выписать мать и сына из госпиталя и привезти домой. Сколько было ахов и охов у соседей! Действительно, любой другой ребёнок выглядел рядом с нашим – великаном. Но… время шло. Ежемесячно сын стал набирать 900–950 грамм! И когда мы поехали в Москву в июне, то он весил уже около трёх килограмм. А к декабрю фактически набрал вес нормального ребёнка.