Зине было безумно жаль этого несчастного вахтера. Может, он и выпивал, может, и проспал всю ночь беззаботно, охраняя монолитные, смолкнувшие до утра корпуса института. Но он был старым. Слезы текли из его глаз. И у него тряслись руки – совсем как кроличьи лапы. А Крестовская не могла видеть, когда у человека трясутся руки: в этом была какая-то унизительная беспомощность – и для того, кто трясся так, и для того, кто видел это, но ничем не захотел или не мог помочь.

– Хорошо, – решилась Зина, – я знаю, что сказать: вы тут ни при чем. Была не была! Но только при одном условии.

– На все согласен, благодетельница вы моя! – не помня себя, запричитал старик, пытаясь стать на колени. К счастью, Зина вовремя успела его подхватить, испытывая какое-то странное чувство опустошенности пополам с омерзением.

– Все сделаю… Отработаю… И деньгами… – хрипел вахтер безостановочно.

– А ну хватит! – не выдержав, наконец рявкнула Зина. – Хватит унижаться, а то передумаю! Условие у меня очень простое.

– Какое же? – Старик, по всему было видно, пришел в себя.

– Рассказать мне всю правду! Понятно? Всю, как есть. То, что нельзя сказать в милиции, – Крестовская смотрела прямо ему в глаза.

– Вот те крест… Ой… – Вахтер, перепугавшись даже больше ареста вдруг выплывшего из памяти крестного знамения, которое он успел свершить, замолк.

– В котором часу заступили на дежурство? – наступала Зина.

– В семь… – очнувшись, заморгал старик, – в институте еще люди были. За последним закрыл дверь в 21.10. Вот, у меня в журнале записано…

– Двери на замок запер? Корпус проверял?

– Двери – да, на замок. А вот корпус мы никогда не проверяем.

– А пить когда стал? – строго посмотрела на него Зина.

– Ну… Около половины десятого первые пятьдесят налил… – не посмел соврать вахтер.

– Что пил? Сколько?

– «Столичную». Вот, купил в соседнем магазине, как на работу шел. – Старик, повинуясь, извлек из мусорного ведра бутылочку в 250 грамм.

– Всего-то? – изумилась Крестовская, понимая, что вахтер мог выпить намного больше.

– Мне нельзя, – объяснил он, словно оправдываясь. – Доктор запретил – сердце у меня больное. А это так, пустячок…

– Один пил?

– А с кем же? Никого здесь не было.

– Что произошло потом?

– Потом… – Старик быстро заморгал, преданно глядя в глаза Зине, – потом… не поверите, матушка-благодетельница вы моя… Как отрубился…

– В смысле? – Чего-то подобного она ожидала.

– Как вырубило! Ничего не помню! Даже вот как на койку лег! Лишь около шести утра очнулся! – Вахтер смотрел на Крестовскую как собака – преданно, ожидая ее ответа или решения.

С десяти вечера до шести утра отрубился от 250 грамм водки? Зине стало ясно, что его чем-то опоили. Скорей всего снотворным.

– Где крышка от бутылки? – строго спросила она, и вахтер, снова порывшись в мусорном ведре, отыскал-таки жестяную крышечку.

Зина стала внимательно рассматривать эту крышечку на свет и очень скоро обнаружила достаточно большую дырку – явно от толстой иглы шприца. Все понятно: в водку старику впрыснули снотворное.

– Вы выходили из своей каморки с семи до девяти часов? – обернулась она к вахтеру.

– Да все время! – воскликнул он. – Почитай, меня на месте не было. То поднеси, то на кафедру зайди в журнале распишись… То транспарант прибей…

Картина прояснялась: пока вахтера отвлекали, кто-то из тех, кто находился в институте в этот момент, пробрался к нему в клетушку и шприцем впрыснул снотворное в бутылку водки, зная, что он точно выпьет ее на дежурстве.

Очевидно, то ли сам сотрудник института, то ли от него этот человек хорошо знал о привычках вахтера. Это тоже был след. Зина неожиданно подумала, что уж сколько лет работала в институте, но о привычках этого несчастного старика не знала ровным счетом ничего.