– Не нужно мне о нём! Замолчи! – резко перебил Самуил и нервно заходил на месте. – Я в жизни ничего омерзительнее не чувствовал, чем как тогда, с полной уверенностью в своей уникальности взяв в руки его, этого сумасшедшего, какую-то книженцию, и выяснив, что всё моё, надуманое с таким трудом, что даже мозг обливался потом, уже до меня кто-то тоже думал, и даже написал об этом, и даже жизнь закончил замечательно! Я имею в виду сойдя с ума, что сейчас модно. В общем, я пойду спать, а этот, он всё в основном скверное думал, и думал вовсе не то, что я. Даже ни одной мысли у нас с ним не сходится. Всё.

Закончив Самуил ринулся в дом и скрылся в подъезде, а Саша, всё это время отбивавшийся от неприятных ощущений, поддался им и поспешил за другом, чтобы дома обсохнуть и постараться забыть во сне впечатления сегодняшнего вечера.

Виктор Андреевич Горшин вернулся домой лишь в первом часу следующего дня, разбудив всех мальчишек грохотом своей неуклюжести.

Дети уже знали, в чём дело. Привычные, они без лишних эмоций повставали с кроватей, дружно вышли в прихожую и помогли отцу добраться до дивана, под неясное бормотание накрыв того его же курткой как смогли.

Двое близнецов – светловолосые мальчишки, обладали той особенной смышлёностью, присущей детям неблагополучных семей, при которой понимали и в полной детской мере осознавали своё плачевное положение с толикой небольшого неадекватного «но».

Это трудное положение заключалось естественно в недостатке средств и алкоголизме отца, который, хоть и пил, почти не бросал работу и трудился как мог; но детям приходилось насмотреться всякого. И даже сейчас, когда он невнятно бормотал, каждый из ребят молча отметил для себя, как безобразно их отец шевелит губами и плюётся прямо на диван; и как будто бы особенно резко и неприятно от него сегодня пахнет.

Старший – подросток Андрей, к отцу относился почти искренне безразлично: он его немножко любил; немножко презирал; однако в обычных случаях не испытывал к тому никаких больших чувств и любил в себе это «немножко» как щит, скрывающий истинное тяжёлое сострадание.

Сейчас же Андрей думал только о себе и братьях. Он не вспоминал маму, которую не видел несколько дней; не вспоминал и не хотел думать о том, кого она принесёт с собой из роддома уже во второй для него раз и как опять изменится жизнь. Всё, чего он желал, чтобы отец уснул покрепче и если можно, чтобы не вскрикивал в пьяном сне, как это обычно бывало, и совсем хорошо, чтобы он не храпел.

Андрей поскорее помог улечься Алёше и Илюше, проследил, закрыта ли дверь и лёг сам, с мыслями о завтрашнем дне, в который он впервые пойдёт работать и хоть чем-то поможет семье и себе.

Пока Андрей уверенно заснул, двое других мальчишек, лёжа в той же комнате чуть поодаль от него на своей двухъярусной кровати стали перешёптываться о чём-то для них важном. Илюша, будучи сверху, высунулся вниз головой к брату и показывал ему что-то у себя в руке. В темноте Алёша никак не мог разобрать, что показывает ему брат и о чём он говорит «Сейчас и узнаем, почему папа такой».

Алёша протянул свою ручонку к брату и нащупал что-то гладкое и холодное, слегка сырое и явно стеклянное. Он вдруг понял, о чём это его брат и замахал на него рукой, но осознав, что тот скорее всего не видит, шепнул: «Ты где это взял, дурак?! Хочешь как папа вонять? Ты уже воняешь водкой! А скоро будешь как папа приходить домой и шататься, и как чума ходячая будешь!»

Эта «чума ходячая» была фразой мамы, звучавшей в доме ровно столько раз, сколько дети видели отца в этом неясном для них состоянии, и именно этой фразой они обозначали для себя всё плохое, связанное с водкой и отцом. Оба близнеца понимали, что состояние это скверное и что они никогда не хотят стать подобными папе, но любопытство донимало их не меньше отвращения, и в совокупности с шебутным характером «активиста» Илюши, они решили, что то, что осталось на донышке этой «чекушки», непременно будет ими испробовано.