Майору Глазунову давно уж пора была пойти на пенсию, но каким-то образом он задержался и продолжал командовать оркестром. Статный, выше среднего роста – его можно было бы назвать симпатичным мужчиной, если бы не постоянно влажный рот, огромный мясистый, с красными прожилками нос и какие-то бесцветные, мутные глаза тухлого окуня. К тому же был он весьма посредственным тромбонистом. Ходил он важным индюком, выпятив грудь с таким апломбом, как будто бы он как минимум дирижер Светланов. Часто в конце дня, когда все расходились по домам, Глазунов звал меня к себе в кабинет, где стояло пианино, и доставал свой тромбон. Я аккомпанировал ему разные песенки и усиленно его хвалил. Иногда, когда он был особенно доволен собой, давал мне увольнительную на пару часов. Однажды, натирая пол у него в кабинете, я заметил пачку незаполненных увольнительных и экспроприировал немного, чтобы выписывать их на себя. Когда пачка кончилась, лез через забор. Дома бывал довольно часто. В те дни, когда был в расположении части, после помывки и натирания полов качался невесть откуда взявшейся штангой с двумя «блинами», лежавшей под кроватью в оркестровой. Иногда играл на теноре, баритоне и тубе. Интересно, и есть чем занять мозги.

После очередного нашего совместного музицирования Глазунов произнес:

– Эдуард! – (по имени обращался ко мне только у себя в кабинете и на танцах). – Есть возможность завтра пойти в оперный театр на генеральную репетицию балета «Спартак» Хачатуряна, имеешь желание?

Кто ж от такого откажется?

– У меня в театре есть человек, который достал несколько пропусков, – продолжил майор, – так что, пойдешь?

– Обязательно!

В десять утра мы втроем поехали на трамвае в оперный театр. Третьим был Дорик Кицис, сверхсрочник, игравший на малом барабане, а на танцах – на ударной установке. У нас установились дружеские отношения. Он взял себе за неплохое правило подкармливать меня «тормозками» (бутербродами, которые ему на работу готовила жена – для него и для меня). По пути Дорик возбужденно рассказывал, что слышал по радио отрывки из балета, и там много соло для ударных, и он очень рад услышать вживую!

В зале было не более пятидесяти человек. Мы сели во второй ряд от оркестровой ямы, аккурат за спиной дирижера. Вышел дирижер. Рядом с ним у дирижерского пульта встал среднего роста, плотный кавказец. По залу пробежало: «Хачатурян! Хачатурян!»

Да, это был сам Хачатурян, приехавший на премьеру своего балета! Было здорово – сидеть в двух метрах от человека, значащего для музыкального мира больше, чем гора Арарат вместе с Ноевым ковчегом. Оркестр старался, и балетный состав выкладывался. Незабываемый день!

Я постоянно искал удобного момента для самоволки. Мысль «как бы смыться домой» занимала меня больше всего. Частенько бывал дома по три-четыре раза в неделю.

Как-то пришел домой во второй половине дня. Дома никого не было. Мама гуляла с внуком. Папа стоял в гастрономе в очереди за колбасой. Не так давно соседка со двора, маленькая, худенькая женщина, померла самой что ни есть советской смертью – стоя в очереди! С ней случился инфаркт, и в этой плотной массе измученных стоянием злобных людей никто этого не заметил! Так очередь и таскала ее за собой.

Дома – тишина. «Геббельс» (радиоточка) выключен. Ира прикорнула на диване. Мне захотелось над ней подшутить. Шутка вышла, пожалуй, немного жестокой. Я вспомнил, что под диваном видел старую, с облезшей краской маску. Осторожно засунул руку под диван, на котором спала Ира, и, вытащив пыльную, страшную маску клоуна, поставив перед ее носом… нежно постучал по плечу. Ира открыла глаза, дико заорала, соскочила на пол и тут же набросилась на меня с кулаками. Я крепко обнял ее, не давая махать ручонками, и целовал в шею.