В такой момент Пётр вдруг снова очутился в каком-то неловком положении, совершенно путаясь в происходящих событиях. Видимо секрет профессора был не таким уж и секретным, раз всё же он оказался раскрыт. Хотя пусть Фёдор Вильгельмович в своих повадках был совершенно не предсказуем, и угадать, что он может выдать прямо сейчас, было невозможно, Сапожковского видимо это вовсе не беспокоило, и он, как и прежде, уминал шарлотку, запивая её горячим чаем. Профессор прекрасно знал своего друга, и это несколько вернуло спокойствие к Петру, ведь Кваг даже ещё не озвучил, что именно он знает о путешествии.

– Вести о делах, порой скачут впереди самих дел! – посмеялся тот – Знаю, что Борис Борисович предпочёл бы совершенно иной расклад этой истории, но тут, как оно обычно бывает, вмешивается Провидение. И никто, совершенно никто не может противостоять данному обстоятельству, – чтобы придать вес своему изречению Фёдор Вильгельмович вознёс указательный палец куда-то прямо под потолок, выразив на лице абсолютное пресыщение от данного умозаключения. Пётр, пытаясь тоже делать вид, как и профессор, что ему абсолютно безразлично, всё же чувствовал некоторое волнение, хотя дело было совершенно плёвое, и даже, если Кваг знает цель их путешествия, то суть совершенно не меняется, и они, конечно же, преспокойно продолжат свою беседу, а потом благополучно и экспедицию. Но что-то всё же волновало, может даже от того, что если вдруг вопросы начнут задавать самому Петру, а он не сможет внятно разъяснить, что же на самом деле происходит, ведь Сапожковский единственный кто знает подробные обстоятельства. Или уже нет?

– Не интригуй, Фёдор, – проговорил профессор, даже не глядя на товарища, несколько смакуя чудесный пирог – Подай-ка лучше брусничного варенья.

Безразличие Сапожковского видимо обескураживало только Петра, потому что Кваг также преспокойно подал банку с необходимым ингредиентом Борису Борисовичу, а лишь затем продолжил своё театральное представление, ещё больше будоража нервы юного студента, который начинал воспринимать происходящее с неловкой улыбкой.

– Слышали ли вы, мои дорогие, новости? – внезапно сменил тему приятель профессора, изрядно жестикулируя в воздухе своими длиннющими пальцами, которые наверняка принадлежали бы какому-нибудь заурядному пианисту – Всякий университет наложил запрет на массовые тайные собрания молодых студентов! И это даже здесь, в нашем мирном и спокойном месте, где ни один уважающий себя молодой человек ни в коем веке не позволит себе совершить эдакую гадость нашему дорогому с вами Отечеству! Я возмущён! Я вне себя! Людям нужно быть как можно ближе, познавать самих себя и познавать друг друга! Дружный коллектив – верное средство от всякой беды! А что они? Разделяют, властвуют! Народ не способный собраться в единый кулак, будет сплошным сборищем слабых пальчиков в крепкой руке чёрных дельцов. Куда всё движет? Друзья друг другу лгать не будут! – здесь Фёдор Вильгельмович добавил особую интонацию собственным словам, будто уже конкретно обращаясь лично к Сапожковскому, добавив, потирая рукавом блестящий над густыми бровями лоб – Правда ведь, Борис Борисович?

– Вы совершенно правы, мой друг, – приподнимая чашку чая, провозгласил профессор, ожидая аналогичных действий от своих компаньонов, которые не заставили себя ждать: и Пётр, тоже с чаем, и Кваг, с бокалом кваса – все вместе соприкоснулись со звоном наполненными сосудами – Только не забывайте, – добавил после Сапожковский – Настоящие друзья, как никак, определённые свои поступки совершают во благо уже состоявшейся дружбы, как бы там кто-то не говорил об обратном.