Наступила пауза.

– Так вы полагаете, – сказал король, – что, если молодой человек будет тщательно следить за своим поведением, мы сможем осуществить его планы? Но у нас договор с Борисом Годуновым.

– Это поправимо, – ответил Рангони. – Не сомневаюсь, что его святейшество отпустил бы грехи за несоблюдение договора с еретиком, когда интересы Церкви так живо затронуты. Но для вашего величества будет лучше дозволить добровольцам предлагать себя для служения юноше, не санкционируя публично его предприятие. Не лишним будет избавиться на время от некоторых горячих голов, вашему величеству известно, что эта знать становится очень беспокойной и, если не найти применения их бурной энергии, они могут причинить много хлопот дома.

– Очень хорошо, Рангони, – сказал Сигизмунд. – Если у вас появятся какие-то еще соображения на этот счет, дайте мне знать. А я пока все обдумаю, и, если не услышу от вас ничего, чтобы заставило бы нас изменить наши планы, через несколько дней я приму меры, следуя вашим советам.

Легат поклонился и вышел.

– Глядите-ка, сударь! Да это Огиньский!

– Сапега!

– Он самый! Куда направляешься?

– Да особо никуда. А ты?

– К Салтыкову. Идем со мной. Видел царевича Дмитрия?

– Нет еще.

– А к Иваницкому собираешься сегодня?

– Да, конечно. Он там будет?

– О да! и все остальные тоже. Знаешь, некоторые думают, что все это мошенничество.

– Кто именно?

– Замойский и вся его братия.

– Замойский – старый дурак! Он ужасно злится, что не он нашел Дмитрия! Он с Вишневецкими на ножах и считает, что все пойдет не так без его участия. Но, дружище, весь мир верит в этого русского, кроме старого дурака Замойского, – даже евреи и иезуиты!

– Ну коли даже евреи и иезуиты, – сказал Огиньский. – Тогда с ним все будет в порядке. Он, похоже, не так-то прост!

– Говорю тебе, он малый что надо. Кроме того, черт побери, какое имеет значение, кто он, если мы уверены, что дадим под зад московитам? А знаешь, что мне рассказали?

– Что же?

– Что он сын нашего старого Стефана Батория39, bar sinister40, знаешь ли.

– Господь Всемогущий! – воскликнул Огиньский, – еще лучше. Да я на него поставлю кругленькую сумму, если в нем течет кровь этого старого погонщика медведей41!

– Ставь, да побольше, он того стоит. Взгляни на Иваницкого, не отходит от него ни на шаг! И не угонишься нынче за этим Иваницким! Вот мы и пришли. Не зайдешь? Ну, до скорого, увидимся сегодня вечером.

– Au revoir42!

Большой зал в доме графа Болеслава Иваницкого горел разноцветными огнями. Ужин только что завершился, и двести представителей лучших польских фамилий вносили свою лепту в Вавилон голосов, предшествующий тостам после застолья. Лакеи и слуги в роскошных ливреях суетились, разнося вина всех известных сортов. Флаги развевались над их головами, и предки Иваницкого взирали со стен на празднества, в которых они сами давно уже участвовали лишь в качестве беспристрастных зрителей.

В торце зала, в огромном резном кресле на возвышении, сидел веселый и хорошо всем знакомый молодой хозяин, по правую руку от него расположился гость, в честь которого был собран цвет польской знати.

Звон бокалов внезапно прервал разговор, и с одной стороны главного стола поднялся князь Константин Вишневецкий, чтобы предложить тост за здоровье хозяина. Его речь открылась бурными и продолжительными аплодисментами.

– Дворяне Польши [громкие возгласы], я рад предложить выпить за здоровье нашего гостеприимного хозяина – графа Болеслава Иваницкого [громкие аплодисменты]. Начну с того, что им по праву гордятся его потомки… я хотел сказать, его предки [смех и аплодисменты]. Уверен, что все мы чувствуем себя очень обязанными ему за его гостеприимство, и все завидовали ему сегодняшней чести – принимать в своем доме будущего царя России [бурные аплодисменты].