– Что дальше? – аккуратно спрашивает Петр, словно за стенами нас могли подслушивать.

– Перекур и еще почитаем, – ответил я.

– Хорошо.

Серега откладывает текст в сторону, залипает в одну из фотографий, на которой черт-те что – мужики и женщины выстроены в шеренгу, их губы измучены улыбками, от этого кажется, что им невмоготу как хочется в туалет.

– Ничего так не провоцирует выпить, как трезвое счастье, – философски изрекает Серега.

Мы выходим подымить через служебный вход к когтистым корням растревоженных ветром сосен. На перекуре приходит беда, откуда не ждали. Танька, ни с сего заводится, как заговоренная.

– Я не понимаю, – точеным коготком стряхивает пепел с длинной сигареты.

Небо заволокло тучами, словно брезентом. Еще с утра накрывшая город пасмурность уплотняется мелким дождем, негодует природа, негодует Танька:

– Я не понимаю, вот про что эта пьеса? Вот ты автор, – глядит на меня, – объясни мне? – Ее грудь вздымается красиво и нервно, голос нарастает.

– Тихо, Тань, тихо, – пытаюсь успокоить, пусть выговорится, но не громко, а то в муниципальном при Ленкиной диктатуре кто ей даст такую возможность? Был бы я ее начальник, конечно, оборвал бы на полуслове, а тут остается только терпеть, никакого же рабочего договора между нами нет, Таньке ничего не стоит развернуться и послать нас ко всем чертям. Пусть продолжает, только не уходит. А то тут и ДКашные художники вышли покурить, – услышат, а тут на меня актриса кричит – перед ними свой авторитет терять нельзя.

– Платон, ну, не понимаю, почему вот я… Лично я, должна сочувствовать главному герою. Он ни то, ни се – ни рыба, ни мясо.

– Да это же моя проблема, я за героя отвечу, – хочет вмешаться Серега.

– Ничего не ответишь, на таком материале мы не выедем, понимаешь? А главное – нет трагедии в пьесе, даже любовной линии нет, в ней ничего нет!

Сыч отходит в сторону, его ветровка поднимается на ветру, словно плащ воина, достает из сумки чекушку, да с таким героизмом, словно Персей голову горгоны Медузы… Петр каменеет. Косится на меня, мол, ты главный, останови его, как это он может пить на репетиции? Да его директор и худрук театра остановить не могут, думаю, глава управления культуры с этим не справился бы.

– Ну, что это такое? – Танька лютует, переглядываюсь с Серегой, тот подавлен – все из рук вон плохо.

Первая репетиция, а уже раскол: группа глубоко мыслящих праведников – Танька и Петр, группа глубоко пьющих грешников – Сыч, начальствующая группа – я и Серега. Театр, мать его, не успел образоваться, а уже раскололся. И каждый же прав, жаль, что только ты один это понимаешь… Ты понимаешь всех, тебя никто.

По окнам колотил дождь, мы читали пьесу, я старался вежливо все разъяснить – каждый момент. Серега занимался конкретно Танькой, сидел рядом, пояснял, как первокласснице, каждое слово.

– Ничего не понимаю, – сопротивляется актриса.

– Да потому что ты тупая, – срывается Сыч. – Вы там все в вашем муниципальном совсем с катушек посъезжали от своей звездности! Вот, – хлопает меня по плечу, – драматург. Вот, – кивает в сторону Сереги, – режиссер. Это их проблемы, они решили, что смысл есть, объяснили тебе, что с тебя требуется, – все. Больше тебе знать ничего не надо. Куда ты лезешь?

Танька выдерживает паузу, набирает воздуха – готовит себя к величайшему скандалу.

– Все сказал? – «Примадонна» берет разгон. – Да ты хоть понимаешь на кого свой рот открываешь?

Молния на миг освещает кабинет трезвости, закупоренный воздух накаляется. Все сейчас полетит в тартарары.

– Тише! – выкрикиваю я, чувствуя, как мои слова тонут во всеобщей брани.