Совсем иная поза была у Чингачгука, вдаль глядящего с кормы, поставив ногу на кнехт: «Все должно быть степенно. Кто будет безобразничать, спуску не дадим!»

Павельев подумал мимоходом, что садиться на кнехт нельзя – плохая примета, а попирать ногой, вероятно, – тем более!

Он взялся за швабру. Раз уж принял на себя такую обязанность, убирать за Дружком, приходилось выполнять. Пожалуй, стоило бы вырезать из журнала «Юный натуралист», виденного им у Вересковой, фотографию гриба груздя да повесить в своей каюте, – думал он. – Груздь, конечно, должен быть рядом с кузовом и всем своим видом выражать готовность полезть в него, как положено по званию.

Дома у Паши тоже имелся ряд принятых на себя обязанностей. Раз в два дня, чаще не требовалось, он выносил мусор, мог вбить гвоздь в стену, если нужно, и починить кран, когда требовалось.

Обычно любая его работа состояла из трех этапов. Сначала Паша выполнял ее кое-как, лишь бы поскорее отделаться. Невымытое мусорное ведро угрожало изменить микроклимат в квартире, гвоздь вываливался из стены, а кран, сволочь, так и тек.

Паша психовал, наливал в ведро воды, и болтал им остервенело, упорно не желая пачкать руки, лупил молотком по гвоздю, пока тот не загибался, так и не желая глубже войти в кирпич, а кран, сколько не затягивай, сочился водой по-прежнему.

Злой как черт, Павельев бросал все, и уходил гулять. Во дворе он успокаивался через некоторое время, ему становилось стыдно, и он возвращался, чтобы теперь все сделать, как надо.

И, о чудо! Хорошо помытое и просушенное ведро радовало глаз и больше не беспокоило нос. В стене высверливалась электродрелью дырка, в нее вгонялся деревянный чопик. Вкрученный в чопик шуруп, в отличие от гвоздя, держался мертво, хоть гирю подвешивай на веревке, дабы, как в анекдоте, можно было узнавать время у соседей: оттянув гирю, долбануть ее по стене и услышать в ответ: «Какого черта не даете спать? Два часа ночи!» И кран, тщательно изолированный по резьбе просмоленной паклей, был сух, сколько ни всматривайся в ожидании подлой капли из-под резьбы.

Паша давал себе слово отныне всегда все делать сразу хорошо. Однако это было непросто, и в другой раз все повторялось сызнова: тяп-ляп, псих, злость, стыд, потом уже – совесть.

Главное, что он все-таки не отступает от того, что взял на себя. Назвался груздем…


При мысли о Вересковой настроение испортилось. Однако, когда Мария собственной персоной появилась на корме, сердце бедного Павельева затрепетало, словно он был овечка, а не студент, не боящийся убиться на хмельной пирушке.

– Доброе утро! – пропела красавица.

– Доброе утро, – как эхо отозвался Паша.

Тоска его мгновенно уступила место надежде. Вдруг у него все-таки есть шанс? Ну, хотя бы малюсенький, размером с клопа. Того самого, который, если верить Аркадию Райкину, пережил динозавров?

– Мне так и придется за тебя проводить индикацию, – оценила девушка моечный инструмент в его руке.

– Ты, главное, заклинание запомни, – напутствовал ее Паша. Он отвернулся в сторону и пропел с самым невозмутимым видом:

Индицируй, бабка, индицируй, Любка,

Индицируй, ты моя, сизая голубка!

Верескова, не раз защищавшая честь института в Клубе веселых и находчивых, тут же подхватила:

Индицируй, Пашка, индицируй, Машка,

Индицируй, ты моя…

– она посмотрела в небо, подбирая рифму.

… рыжая милашка! – продолжил Паша вместо нее.

Мария взглянула на него, он сразу поднял ладони кверху и потряс ими, точно двумя веерами:

– Ничего личного! Мы, бывает, ради красного словца и родителя не пожалеем…

Мария улыбнулась загадочно, опустила глаза, и, сохраняя свою таинственную, как у Джоконды, улыбку, покинула палубу. Паша проводил ее стройную фигуру и тихонько зарычал: