Дэйв взглянул на часы на своем столе. Они показывали 16:35. Занятия закончились полтора часа назад, и если Генри потеряли со второго урока, значит…

– Его нет с девяти, и нам никто не сказал? – спросил он спокойно и рассудительно (хоть и с ноткой обвинения). Через секунду на него навалил стыд, и он быстро продолжил.– В смысле, Мэри, когда они позвонили? Прости, но…

– Где-то двадцать минут назад. Я хотела сначала зайти домой и проверить, только потом звонить тебе… Учительница сказала, что его вызвали, и другие учителя просто решили, что он с кем-то, и не подумали… О боже, где он, Дэвид?

«Его нет почти восемь часов»,– понял Дэйв.

– Сейчас приеду,– сказал он спокойнее, чем чувствовал себя.– Мэри, позвони пока в полицию.

Пауза. Затем.

– Я уже звонила. Они едут,– Мэри тихо заплакала.– Пожалуйста, Дэвид… пожалуйста, приезжай.

В течение пары минут он вышел из офиса.

Дэйв притормозил у последнего знака «стоп» между его работой и домом, того самого, с потрепанной наклейкой радиостанции, которая уже отклеивалась по краям – тот же чертов знак, на который он смотрел каждый день уже двенадцать лет; тот же знак, который делает перекресток между Паркер и Грэм безопасным как для семей, так и для транспортных средств, останавливая движение ради играющих детей, матерей с колясками или держащихся за руки парочек на вечерних прогулках.

Дэйв поворачивает голову, чтобы посмотреть на восток по Грэм-авеню, в сторону своего дома, как и всегда. Все спокойно. Все под кон…

– Боже правый,– вырывается у Дэйва при виде скопления машин на улице; его голос звучит на октаву выше обычного. Он немного удивляется, когда понимает, что его зубы впиваются в костяшки пальцев, а другая рука крепко вцепилась в кожаную обивку руля. Он начинает плакать прямо там, у знака «стоп» на углу Паркера и Грэма.

– О господи, пожалуйста, нет,– молится он, плачет и смотрит на свой прекрасный дом и полицейские машины, которые теперь припаркованы перед ним – заполонили подъездную дорожку и выстроились вдоль бордюра. «Один из них,– отмечает он в отчаянии,– черный седан без опознавательных знаков».

«Детективы,– думает он.– Как много. О господи, сколько их тут».

Дэйв шмыгает носом, напрягается, садится, вытирает глаза и берет себя в руки. Он слышит голос отца, который говорит ему не распускать нюни, взять себя за яйца, быть мужиком.

– Он прав, он прав,– бормочет Дэйв и на краткий миг задумывается, хорошо ли вот так разговаривать с самим собой.

Мозг подсказывает, что такое надо пресекать в зародыше. Ну, что скажешь, шеф? Может, поступим правильно и будем держать эту срань в маленькой запертой коробочке без замочной скважины? Как тебе такое?

Дэйв достает из бардачка несколько салфеток, сморкается и вытирает лицо. Проверяет глаза в зеркале, видит небольшое покраснение, но без паники. Никакой истерики.

– Хорошо,– говорит он, уже забыв предложение мозга.– То, что надо.

Он заставляет себя сделать глубокий вдох, выдыхает, а затем поворачивает направо, на старую добрую Грэм-авеню, по направлению к дому.

Дэйв паркуется дальше от своего дома, чем хотелось бы, но из-за полиции выбора не остается.

Маленький дом забит полицейскими. Незнакомые мужчины и женщины заполнили гостиную, кухню и столовую, все в накрахмаленных синих формах или поношенных костюмах. И это не считая вооруженного копа у входной двери, который впустил меня в мой собственный дом, черт подери. Полицейский у двери выглядел внушительно, и какая-то часть Дэйва не хотела даже приближаться к мужчине, чье лицо было застывшим и мрачным, а грудь казалась очень мощной из-за пуленепробиваемого жилета под униформой.