Но всё равно, широкая была натура у мужика! Никак не иначе, как орлом признавал себя Феофаныч! Уважаемым в колхозе человеком.

Не к кому-нибудь, а к нему тянулись мужики.

Утром же, он обнаруживал, что остатки закуски, сала и варёной картошки подъедало семейство ёжиков.

Он с ними пытался бороться. Прятал ужин под алюминиевую кастрюльку. И даже кирпичиком придавливал. Но ежикова родительница со своими шустрятами-ежатами остро чуяла, где можно было поживиться и оставляла его с носом.

Уже утром, будучи с великого похмелья, Феофаныч пил огуречный рассол и пялился на холмик, берёзовый колышек с фанеркой и надписью химическим карандашом на ней «…артиллерист старший сержант Николай…»

– Хм… Каков таков Сиротинин? Хде, хто, почему, когда? – и, какое ему было дело до этого артиллериста? Чужой человек для него был этот Сиротинин. Одно слово, мертвец ужо.

– Ик-ык-ык! М-м-м, похмелиться бы надобно. С утра башка трещит и раскалывается!

А ежиха его точно достала. Маковой росинки могла не оставить, не то что вечерний закусон сохранить. Со своим семейством сидела на глиняном холмике и зыркала в мутное окошко конюшни.

Ожидала, мамашка, когда служивый сторож заколдобится. Поджидали, чтобы улучить момент и шустрою семейкой начать столование. А там у них и пир горой.

Надоели ёжики Феофанычу! Службу свою исполнять ему мешали. Млекопитающие. Фу!

А посему солдатский погостник, надобно было убрать отседова. Убрать безо всяких на то рассуждений. Стук-бряк ногой топнул деревяшкой сторож!

– Убрать, и всё тут.

Не откладывая в долгий ящик, колхозник и пьяница-мозгоблуд поднял как-то вопрос на деревенском сходе. Бабы что-то верещали, судачили. Да кто их будет слушать, окаянных.

…Теперича сторожу стало хорошо и просторно. Никакая палка с фанеркой не мешает глядеть из окна конюшенной сторожки. Охранять.

Опять же из самого же хлева открывался широкий простор на шоссе Москва-Варшава, на речку и мост на ней.

Панорама неописуемая приключилась. Зашибись! Красотища! Аж, заколдобиться можно. Восторжествовала правда народная.

Председатель всегда был на стороне тружеников колхоза. Он же понимал прекрасно, что сегодня в передовиках ходит, а завтра могут в аглицкие шпиёны записать. Вот, так. От тюрьмы, да от сумы не зарекайся.

У Феофаныча лепота наступила. Можно было уже и небритой мордой в лопухи повалиться, а не макушкой в склизкий глиняный холмик. Одним словом, благолепие.

Но потом пришли следопыты и заявили, что у них по плану из военкомата, посещение могилы сержанта-артиллериста. Цветочки там посадить. Звезду поправить, оградку покрасить.

Мальцы таращили глаза на дорогу, на ржаное поле. Удивились они, когда узнали, что останки воина увезли в район, в общую братскую могилу.

Затем, молокососы дружно пялились на сторожа, как на чучело. Общим стадом, никак не хотели верить ему, достойному представителю колхоза

– А я тутося не приделах буду. И не прессуйте меня шибко, – так распорядился Райисполком и лично—о—о (!) сам товарищ Енукидзе.

– Расходов будет меньше. Приходиться на всём экономить, – сказал районный начальник.

…Как-то рано утром заявился в конюшню бравый капитан. С пушками в петлицах. Растолкал сторожа. Бесцеремонно, как у них в армии столкнул с топчана на землю.

Гаркнул ему в опухшее мордасово так, что лошади испугались!

Феофаныч уже слаб стал на ухо и не смог толково что-либо услышать, а тем более объяснить. Тем паче с бодуна.

Едва разобрал он, но и то только отрывками

– Герой… Родина… Не позволю… Честь… Совесть… Власть… Прокурор…

А через пару месяцев, Пафнутьич, бухгалтер колхозный, приволок на завалинку заначку самогона, затыренную женой. Радости-то было у мужиков!