Чинс пытался отвлечься – забыть тот случай, когда на днях его ненависть чудом не убила человека. Когда его злоба оттолкнула брата, теперь навсегда. Когда он оскорбил директора – человека, в порядочности которого никогда не сомневался.

И зачем он сейчас думает об этом? Что не дает ему покоя? Да. Ее молчание. Почему она не пошла в полицию? Или сама в прошлом сотворила кучу негодных дел, и теперь решила, что получила в лице Чинса удар судьбы по заслугам?

Кошмар. И это его мысли… Но почему она молчит? Как можно так жить – отверженной среди живых? Кто‑то любит ее? У нее же есть дитя и родители. Значит, любят. И таких людей еще и любят?

Размышления Чинса прервались возгласами режиссера и некоторых других из шумной компании центра стола, увидевших старого знакомого.

К столу подошел человек, которого и сам Чинс знал прекрасно. Это господин Хо, известный в Корее покровитель искусства, особенно изобразительного, – в отличной форме даже в свои шестьдесят.

Перездоровавшись со всеми, он отказался от угощения, оправдавшись тем, что не один. И в эту самую минуту все оцепенели. В темном углу стола он заметил Машу и, раскрыв объятия, чего никто от него не мог ожидать, пошел к ней. Она тоже его узнала и с улыбкой – не маской, а самой искренней – поднялась ему навстречу.

Расцеловав девушку трижды в щеки, что полагается, как я позже узнал, по древнему русскому обычаю, господин Хо, несказанно обрадованный, помог ей выйти из‑за стола, где она сидела не в самом удобном месте.

Я удивлялся все больше. Оказывается, он хотел просто полюбоваться ею. Я понял, что он восхищается, как она выросла. Мы все слышали, что он говорит с ней по‑корейски, а она… она отвечает, и к месту!

Я впервые увидел, как Маша задала вопрос с помощью своих жестов. «Как у Вас дела? Как поживает супруга?». Я все понимал. Она выглядела доброжелательной, но как будто боялась его вопросов, что он коснется чего‑то очень уязвимого в ней. Господин Хо был безупречен, на мой взгляд. Я их слышал.

– Почему не готовишь выставку? Я тебе со всем помогу. Ты меня знаешь!

Она засмеялась, услышав это. Ей ли его не знать!

За две недели я ни разу не видел даже ее улыбки, а сегодня и она, и целый смех! И не тот, что раздавался сейчас за столом, где сидели сытые и довольные всем люди… Это был смех, очень похожий… на цвет ее платья. На те глаза с порванного портрета… И еще на что‑то неуловимое в закромах моей памяти.

Она опустила глаза, не желая развивать тему выставки, что меценат сразу понял.

– Девочка, я так рад снова видеть тебя в Корее. Вот уж чудеса! И в качестве кого ты здесь? – господин Хо оглядел местами оживленную и поглощающую еду, местами любопытно наблюдающую за этой встречей толпу. Он остановил взгляд на хищном выражении Аллы, которая уже ревновала девчонку к нежданной улыбке судьбы в его лице, и что‑то про себя проговорил.

– Помощник, верно?

Маша подтвердила, поражаясь его догадливости.

– Почему перестала мне писать? Вот визитка, и впредь не вздумай забывать старика Хо.

Маша приняла контакты с уважительным поклоном, снова засмеявшись. Обаяние ее давнего знакомого произвело свое магическое действие. Он обнял ее снова и, уходя, напомнил:

– Пиши! Пиши без устали! Слышишь? Есть вещи, отказаться от которых – преступление. Ты слышишь?

Она подтвердила, но я увидел, как скорей она замяла в памяти его последние слова, сев и залпом выпив крепкое вино, даже не поморщившись, как будто ей было все равно, что там в бокале. Налей ей сейчас бензина, девчонка и бровью бы не повела.

Как много раз в последнее время в моей голове, в дотоле тихом с виду океане, штормили мысли, как шквальные волны, поднимающиеся во весь свой исполинский рост, вдруг падая, лишь затем, чтобы подняться с новой силой…