Звонок мобильного заставил вздрогнуть, отчего я, и так в неадекватном состоянии, разозлился еще больше.

– Здравствуй, хён1.

– Что? Кто это? Кто говорит?! – орал я в трубку.

– Хён, это я, Юн Ди.

Только этого не хватало. Вечно он не вовремя.

– Что тебе нужно?

Я терял терпение. Юн Ди умолк.

– Это твой первый вопрос за полгода?

Усилием воли я перевел дух.

– Я просто… В общем… Слушаю тебя.

Но мне ответили гудки, короткие и противные. Я с досады плюхнулся в кожаное кресло, похожее на кресло короля-вампира.

В комнату, спиной вперед, как в первую встречу, вошла русская толстуха, таща, видимо, поломанный во время репетиции тяжелый торшер. Не замечая меня, она начала искать глазами подходящее место для него среди этого старья, и тут, почувствовав что‑то, оглянулась. На нее смотрел я. Она невольно отступила, повалив какие‑то предметы сзади.

Ничего, кроме презрения, я к ней не чувствовал, но сейчас, когда я был и уничтожен, и взвинчен, и физически будто пьян, ее безусловная красота меня раздражила донельзя.

Я всегда гордился оттенком своего лица, но у нее он был куда интереснее – то ли из‑за светлых волос, то ли из‑за изумрудных глаз, то ли просто мой мозг в тот момент был одурманен самым большим несчастьем, которое я только мог испытать, что мне все виделось не таким, как обычно.

Она не испытывала передо мной никакого страха. Пережив короткую растерянность от неожиданной встречи, она отвесила мне легкий корейский поклон в знак приветствия. Ее вежливый жест, увы, сыграл с ней злую шутку. Я вдруг подумал, что ее бурная молодость и итог в виде младенца означает ее ветреность. И таких ветреных – миллионы. Безмолвные, никчемные обыватели жизни…

Я поймал себя на мысли, что с удовольствием тотчас убил бы ее, чтобы только дать выход тьме, которая, как кипяток под плотной крышкой, жгла меня изнутри. До этого момента мне никогда не приходило в голову, что я могу лишить кого‑то жизни… Изувечить… Впиться и высосать всю кровь до последней капли… Как безумно мне захотелось сделать сейчас что‑то дьявольское! Мой путь обречен, мне нечего терять. Я ненавижу мир, который кто‑то вздумал назвать прекрасным!

Я почувствовал, как остановилось, а потом часто-часто запрыгало ее сердце, когда я, как в тисках, сжал ее и грубо, до крови, впился в губы.

Она чудом отпрянула, наконец, и тут же мою щеку прожгла неописуемая боль. Она дала мне пощечину! Вот эта продажная девка полоснула меня по лицу! Лицу, которое все еще стоило миллионы!

Чинс грязно выругался и ударил Машу со всей ненавистью так, что ее отбросило к железным полкам. К ране на губе добавилась глубокая царапина вдоль виска. Чинс, приходя в себя, видел, как она, шатаясь, поднялась, закрыв висок ладонью и, не глядя на обидчика, выскочила вон.

Он бессмысленно смотрел на дверь, за которой толстуха исчезла.

«Вчера случилось что‑то страшное. Я не хочу об этом думать. Главное – думать о будущем. Оно будет хорошим.

Так сказал папа».

Я понял, чего мне не хватало. Женщины. Но я исправил это. И теперь спокоен как никогда.

Вечером всей съемочной группе фильма вздумалось повеселиться и наесться до отвала. Маша была очень благодарна судьбе, что не сидела в центре стола, где пировала элита. Светло-оранжевое платье с тонкой белой каймой, без изысков, но элегантное, очень ей шло, подчеркивая юность. С ней пытались заговорить соседи, но ее жесты были непонятны – и они переключились на других.

И тени грусти Чинс не видел в ее лице. Она поникла головой не от печали, что никто ее не принимает на этом банкете славы, а задумавшись о чем‑то или о ком‑то далеком, что делало ее лицо светящимся.