Мама с глазу на глаз нередко делилась со мной мыслью, что детей в роддоме просто перепутали и в лице Юн Ди она воспитала чужого ребенка.

Она подсела ко мне с этим и на сей раз. Но я, разбитый подлостью Ён Чжи, сказал довольно резко:

– Пусть все решит ДНК-экспертиза, наконец. Долго ли тратить время и нервы на домыслы… Может, я дарю квартиры и кафе подкидышу.

Мама умолкла и побледнела. В дверях стоял Юн Ди.

Он перемялся с ноги на ногу, поскреб руку и вышел. Мама, опомнившись, помчалась за ним – он с напуганными резким уходом женой и дочкой уже обувался.

– Юн Ди, сынок, куда же ты?

– Я не пропаду.

Он улыбнулся, и больше мы его не видели.

Итак, в семье тоже не было мира. Она возвращала мне меня – идола, которым я здесь был с рождения… Но это все-таки был не я.

Брат ушел, мама была поглощена своим отчаяньем, отец хлопнул дверью, рассердившись на мать… Дяди и тети, растерянные, разошлись. Мама ни от кого не принимала утешений.

А я… Что я? Почему я должен отказываться от своих слов? Я, наверное, любил брата. Или не любил. Или… О Небо, это просто называется привязанностью. И разве в таком состоянии разберешь, где любовь, а где – нет? Но я знал, что прав. Я прав.

Бирюза картины посмотрела на меня. Я отвел взгляд.

Завтра съемки. Надо подготовиться.

Я только что от врача. Господи, и за что я только ему деньги плачу? Актер не может играть без грима. Известно любому медведю. А что сказал мне этот, с позволения сказать, специалист высшей категории? Что грим и моя мраморная кожа становятся все менее совместимыми. Моя кожа – моя гордость! Тонкая, благородного оттенка, который вы вряд ли найдете и у европейцев, она каждый раз вызывала неутихающие восторги не менее чем на пяти страницах в прессе, о ней часами говорили с серебряных экранов… Но роли, увы, не всегда позволяли оставлять ее в первозданном и столь опекаемом мной виде.

Лицо актера должно меняться от фильма к фильму, иначе как ему оставаться разным и интересным? И все же режиссеры были не прочь оставлять мою физиономию в ее естественном виде. Часто как раз я сам просил их не делать этого. Мне нравится быть разноликим. Мне нравится это больше, чем что бы то ни было.

И вот теперь этот врач… Наверное, пора его сменить.

Мой рост таков, что я часто возвышаюсь над толпой. И то ли мне кажется, что все бегают под моими ногами такими согбенными, как вот этот помощник режиссера, семенящий мимо на съемочную площадку, то ли… так оно и есть! Хотя я привык, что они лебезят передо мной. Я негласный монарх страны, и это, прямо скажем, иногда очень поднимает настроение. Особенно когда можно якобы в шутку, а на самом деле для личного удовольствия, стукнуть согбенного, а тот и не пошевелится, или засмеется, как раб… или поклонится в благоговении.

Вы меня осуждаете? Очень смешно, правда. Разве, имея власть над кем-то, вы никогда не использовали ее во вред слабому, наслаждаясь этим? Разве мать не может ударить сына? Разве, нагрубив встречному, вы всегда тут же каетесь и, того хлеще, умоляете вас простить? Разве, сделав даже случайную подлость, вы спешите признаться: это я, я сделал, простите… Никогда не поверю. Скорее, нагрубив, вы отвесите очередную колкость, которая почти доконает несчастного. И ручаюсь, что в этот миг вы будете наслаждаться своей грубостью, потому что в этот миг человек, часто беззащитный, будет в вашей власти. А это, безусловно, приятное чувство!

Я сбился. Все шло отлично, я хорошо играл… И тут эти жуткие глазищи. Мне они не понравились в этот раз. Что она вытаращилась? Рослая, в юбке до пола, с глупым хвостом соломенных волос, она смотрела, вроде бы, со стороны, но поверх голов, очень пристально, прямо на меня.