Гамов подошел к нему вплотную. Я вдруг снова увидел его в той звериной ярости, что овладела им, когда он на улице пытался загрызть хулигана, напавшего на него с ножом.

– Слушай внимательно, дерьмо в мундире! – сказал он свистящим от бешенства голосом. – Я не буду тебя пытать. И расстреливать не стану. Тебе сделают обезволивающий укол. И ты потом будешь целовать свинью под хвост, а стереомеханик запечатлеет эту сцену. И миллионы людей у нас и в Родере будут любоваться, как истово, как благоговейно лобызает задницу свиньи благородный родер, назвавший себя капитаном Биркером Штоком. Вот что будет, если ты не заговоришь.

Пленный побелел. Широко распахнутыми глазами он посмотрел на дверь, будто там уже показалась затребованная свинья. Все же он нашел в себе силы засмеяться. Он еще не верил.

– Так не воюют! – сказал он, вдруг охрипнув. – Латания военная нация, она знает науку благородной войны. Вы шутите, полковник!

– Наука благородной войны? – с ненавистью переспросил Гамов. – Высокого убийства женщин и стариков? Разорванный на глазах матери ребенок – это благородная война? Сожженные библиотеки, испепеленные статуи, великие картины, превращенные в пепел? Этого благородства ты ждешь от меня, подонок? Не жди! Я воюю так, чтобы вызвать отвращение к войне. Только такое отвращение будет истинно благородным!

Не знаю, понял ли пленник значение всего, что говорил Гамов, но сила исступленного голоса до него дошла. Пленный все повторял:

– Так не воюют! Полковник, так же нельзя воевать!

Я вспомнил хулигана, который, плача твердил: «Так не дерутся! Так же нельзя драться!»

Не думаю, впрочем, чтобы я, даже вспомнив, что не так давно уже видел подобное нарушение священных правил драки, понял, что Гамов реально, а не только на словах создает свои собственные методы войны. Там, где командовала концепция, я видел только вспышки бешенства.

В зад ввалилась толпа: впереди – радостный Гонсалес, за ним – солдат со свиньей на веревке, за ними – фельдшер с аптечкой, стереомеханик с аппаратурой и вооруженные солдаты.

Свинья была крупная и невообразимо грязная. Уверен, что Гонсалес приказал довести ее до «нужной формы». В нужную форму привел ее и фельдшер – свинья безвольно тащилась, куда ее тянула веревка.

– Даю минуту на колебания, капитан. И ни секундой больше! – непреклонно сказал Гамов.

Фельдшер вытащил шприц. Трое солдат встали с боков и позади пленного. Оттолкнув солдат, он метнулся к стене. Там он со стоном блевал и корчился, потом вытерся платком. Ни кровинки не было в его внезапно осунувшемся лице.

– Спрашивайте, полковник, – сказал он хрипло.

– Ваши настоящие имя и фамилия, капитан?

– Биркер Шток, – ответил пленный. – Вы назвали меня трусом и подонком, полковник. Но я не такой трус, чтобы бояться своего имени. И не такой подонок, чтобы прятать свои грехи под чужой фамилией.

– Первый вопрос, Шток. Почему четвертый корпус патинов у нас в тылу не двигается с места, а третий и пятый обнажают наши фланги?

Гамов задавал ясные вопросы, получал четкие ответы. Два корпуса патинов на наших флангах уже начали сдавать оружие родерам и теряют боеспособность. Но четвертый оружия не сдал и не сдаст. Готовится второе соглашение: патины обещают выступить против своей недавней союзницы Латании, но выторговывают выгоды. Когда завершится торг, четвертый корпус патинов навалится с тыла на обе дивизии – «Стальной таран» и «Золотые крылья». Вот почему ему разрешают сохранять боеспособность. Разоруженным патинам потом тоже возвратят оружие, но эта операция нескорая. И чтобы защитить их от фланговых ударов добровольных и профессиональных полков Латании, их и отводят с такой поспешностью в тыл.