Ветер прилично задувал под ветровку и прилепил к очкам мокрый листок. Как говорят киргизы: «Осень идет, волоча свой меч». Все окна потухли, в тишине не слышно шагов. Может, вообще никого не будет? А завтра позвонит акционер и присосется пиявкой: «Ну же, ну, как дела?» И я ему: «Как сажа бела». Фу-у-у, пошлятина. Придет же такое в голову. А я ему: «Так мол и так…»

Конечно, он спросит: «И кому это надо, какая маржа, какие ваши доказательства?» А я ему: «Никаких!» Нравится, не нравится, спи, моя красавица… Нет, так я лучше не скажу, а скажу ему вот как: «Я разве что-нибудь кому-нибудь должен? Когда людям хорошо, зазвонит телефонное радио… ч-черт, сарафанное радио. Кому надо, тот подтянется. Свято место пусто не бывает, я лично бисер перед свиньями метать не намерен!» – и брошу трубку.

Нет, лучше: «Я на обжорку не подписывался! Людям нужен праздник! Не на „пузо“ запрос, а на праздник!» И еще: «Выигрывает тот, кто продает эскимосам холодильники, а не шубы! Шубы у них свои есть, причем мехом внутрь. Мы должны идти впереди потребителя, а не плестись у него в хвосте!»

А потом сделаю паузу. Он будет сопеть в трубку и переваривать услышанное, а я спрошу: «Ты, вообще, на минуточку, не перепутал ли меня с корчмарем, тьфу, с трактирщиком? Я… я…»

А кто я?

ГМИИ им. Пушкина посвящается.

«Около полутора миллионов человек посетили ГМИИ имени Пушкина за… год, – сообщила директор музея на встрече с журналистами в понедельник. – Посетители музея увидели полотна Клода Моне, Пьера Огюста Ренуара, Поля Сезанна, Поля Гогена, Винсента Ван Гога, Анри Матисса, Пабло Пикассо и других мастеров, работы которых хранятся в собраниях Пушкинского музея и Эрмитажа».

«Клянусь рассказать все, известное мне по делу. Буду говорить только правду, всю правду и ничего, кроме правды».

Клятва свидетеля

Все описанное в рассказе произошло на самом деле

С трудом я открыл глаза. Почему? Почему сейчас? За что старухи взьелисъ на меня? Дико болит голова. Как было в детстве, когда у меня адски схватило голову в музее: до самой сердцевины глазных яблок, до самых зрачков… Теперь я чувствую, как эта боль отходит от глаз в глубину: сначала нежно сжимает, ощупывает мякоть затылка, чтобы в самый подлый момент безжалостно раздавить его до картофельных ошметков, пролиться в воронку позвоночника. В детстве мне казалось, что так взрывается гипоталамус, хотя я и не знал наверняка, где он находится.

**************

Наша семья, как и множество других российских семей, серьезно относилась к искусству. Мы шли в музей не для приятного времяпровождения, а для духовного роста. Ставили цель увидеть все без остатка. Мама вбирала живопись целеустремленно, отец немного пресыщено (хотя непонятно, с чего бы ему пресытиться), старшая сестра – с известным почтением: так смотрят на персонажей, от которых зависит твое будущее. Средняя вела себя так, как будто боялась, что ее поймают со штукой бесценного холста в кармане. Я же мучился головой.

Десяток картин, от силы один зал – и глаза застилал кислотный туман: краски начинали пузыриться, темнели и тускли светильники, буравя мозг вольфрамовыми червяками. Как в те моменты я ненавидел своих родных и все музеи мира! Всю живопись, вместе взятую, я сжег бы на родном пустыре: в бескрайних просторах гольяновских новостроек, между штабелей строительных плит с оконными вырезами. Там, где прохладный ветерок колышет пожелтевшую полынь, где над желтыми ее соцветиями течет мучительно сладкий дым невидимых костров… Там, где я жил.

В музее шла иная жизнь. В нем происходило публичное наслаждение живописью: утром – с шарканьем и зевками смотрителей; днем – под авторитетные выкрики экскурсоводов, смех и гомон; вечерами, случалось, – под фортепианную музыку. Люди приходили, расслабленно бродили и уходили, получив от искусства что-то свое.