Отец матери, мой дед по материнской линии, которого я никогда не видел, был полностью искалечен вой ной. Он был не из тех людей, которые буянили и сквернословили в пьяном виде, о которых после смерти говорили, что он был хорошим человеком и отличным отцом, но пить совсем не умел. Дед Эетви сходил с ума всякий раз, когда на него накатывало. Во время приступа он швырял мебель по дому, таскал бабушку за волосы по избе и отправлял детей за прутьями. Если ветка была слишком маленькая и хрупкая, посылал за новой и лишь потом порол.

После такого детства мать усвоила, что, когда не скрыться от ругани и не хватает сил для самозащиты, следует замкнуться. Так она стала камнем.

Для матери жизнь хороша, если не происходит ничего плохого или вообще ничего. Мать была словно забытая в доме, иссохшая женка шахтера, золотом будней которой стали удачные находки на полках супермаркета. Я видел, как она там улыбалась сама себе. Возможно, это было то место, где она могла почувствовать себя на какое-то время человеком, представить, что она где-то в другом месте, в каком-то большом городе, где никто не знает ее судьбы, да и вообще не обращает на нее внимания. Или, может быть, она там втайне мечтала, что когда-нибудь сможет собрать сумки и уйти или же направит свою обыденную жизнь в совершенно новое русло: купит вместо пятикилограммового пакета картошки макароны и оливковое масло и заявит дома отцу, что хозяйка изменила культуру питания с принятой в Хярмя[3] на средиземноморскую. Я так надеялся, что она сделает нечто подобное, что почти ощущал это.

Вечером к двери комнаты подошла мать в ночной рубашке. Она была уже готова ко сну, почистила зубы и распустила густые, темные, слегка поседевшие волосы. Сквозь ткань просвечивали обвисшие груди и дряблый живот. Мать посмотрела, как я упаковываю сумку, и сказала, что, конечно, он постепенно смягчится. Отец.

– Просто он успел уже начать гордиться тем, что ты тоже станешь шахтером.

– Мама, я не могу. Я задохнусь там.

Мать спокойно посмотрела на меня, присела на край кровати и протянула руку к лежавшей на покрывале книге. Она взглянула на потертую обложку, где крупным планом красовалась большая собака с полуопущенными ушами. Это был роман «Лысый из Нома»[4].

– Ты и твой хаски. – Мать улыбнулась и положила книгу на покрывало. Она встала, легонько коснулась моего плеча и вышла. Я почувствовал в ее словах доброту и мягкость, а может быть, даже понимание. Взял книгу в руки. Полистал затертые страницы, прочитал один случайный отрывок, затем другой: Путь был неплохой… Лысый вел… через бездорожье тундры.

По тундре, где не остается и следа. Именно туда, подумал я и закрыл книгу. Забыл посмотреть на собаку на обложке. Вспомнил, когда книга впервые оказалась в моих руках, – тот скорбный день, который в конечном итоге стал одним из самых значительных в моей жизни. Я пошел в библиотеку сквозь бушующую вьюгу. Стряхнул в тамбуре шапку о свое тощее бедро, вытер мокрое лицо рукой и подошел к стойке – спросить, можно ли сейчас получить книжную новинку «Волкодав Рой», или она все еще на руках у читателей. Библиотекарша принесла книгу, а когда попросила читательский билет, я не смог его найти. Думал, что положил в карман, – конечно же, наверняка так и сделал, – но билета не было.

Посмотрел на книгу, взглянул на библиотекаршу, вывернул все карманы. Почувствовал, как пот выступает у меня на шее, а щеки пульсируют. Лицо изменило цвет. Мне было так стыдно и огорчительно, что я готов был убежать и проплакать весь этот несчастный день, как вдруг библиотекарша шепнула мне