Но тело само по себе плавится от того, что Михайлов делает со мной.

Как у него так получается? С лёгкостью заводит меня, как давно заглохший старый, проржавевший до основания автомобиль.

Дурное сравнение, но ничего умнее я придумать не в состоянии. Я не могу унять сердцебиение и глупо открываю рот, задыхаясь.

У Михайлова талант. Его массаж делает меня недоразвитой.

Он весь делает меня ограниченной беспомощной дурой!

Грудь наливается жаром. Мне уже не холодно. И даже подпись становится не так уж важна. Хочу попросить его остановиться, но все мысли заплетаются в тугую косу, и я не могу собрать их в кучу. Я не помню, как произносится слово «нет».

Похоже, не только Семёна опоили. Это что-то в воздухе. Спасите-помогите! Эта деревня — страшное, гиблое место. Здесь женщины превращаются в податливых секс-рабынь.

Дикарь чуть сдвигает руку, перемещая пальцы на внутреннюю часть бедра. В опасной близости от моего чувственного центра.

Уговариваю себя продолжить беседу, пусть не думает, что моё тело реагирует.

— А может, она собралась выставить тебя в плохом свете? Твоя Елизавета?

— О, ты начинаешь думать, Забава. Приятно удивлён. И что же на тебя так действует? Запах хвои?

Стискиваю зубы. Сжимаю веки сильнее. Дрыгаюсь. А его руки всё так же умело разминают мои бёдра. Низ живота сладко сводит. Я должна говорить, обязана действовать, а ещё попросить его остановиться, но я будто пьяная… Слабовольная кукла. Совсем туго соображаю.

Это мороз. Именно он испортил мою мозговую деятельность. На холоде все процессы замедляются.

— На меня действует желание выполнить свою работу. Я профессионал.

— Вау, — произносит дикарь и массирует активнее.

— Ты не мог бы остановиться?!

— Что? Больше не делать так? — Действует ещё более чувственно. — Тебе не нравится?

— Конечно нет, — прочищаю горло, пытаясь вернуть себе нормальный голос, — если Елизавета тебя обидела и обманула, то история приобретает совсем иные очертания. Расскажи мне правду. Поделись. Я смогу помочь. Найду выход из сложив… сложившейся ситуации.

Облизываю губы, и они мигом покрываются сухой коркой.

— Ого, какие сложные слова. Молодец, Барби! — И гладит сильнее. Чувственно, страстно, разжигая пламя. Между ног уже полыхает. Хотя он ещё даже не прикасался там.

Ещё?! Он и не должен там трогать. Это работа. Всего лишь важное поручение.

— Учитывая сильное возбуждение, ты отлично держишься, — усмехнувшись, переходит на хриплый шёпот.

— Чего? — вру сама себе. — Не выдумывай, Даниил. Лучше расскажи: как все было? Она купила квартиру или ты? На чьи деньги? С какой целью? Если я не получу подпись, она пришлёт кого-то другого.

— Значит, ты не испытываешь возбуждения? Правда? Ну же, Барби. — Кажется, он наклоняется, не могу открыть глаз — боюсь. — Неужели ты не хочешь меня? Жаль, я не могу проверить твою грудь, уверен, соски уже каменные.

Я задыхаюсь. Я не могу понять, где я. Не открываю глаз и только борюсь сама с собой. С закрытыми глазами легче собирать мозги в кучу. Я не могу продолжать беседу, когда его сильные руки такие умелые. Всё пропало. И лес, и мороз, и конь. И Петра с Семёном давно не слышно. Всё сконцентрировалось на руке дикаря.

— Приехали!

Резко убирает ладонь. Спрыгивает. Стягивает меня с лошади. Ставит прямо и неожиданно громко кричит:

— Степановна, привёз постояльца! Открывай ворота. Чужачка натанцевалась. Чаю бы, отогреться.

У меня аж рот открывается от удивления. Он смотрит мне в глаза. И я хочу его стукнуть, но понимаю, какой ничтожной себя выставлю.

Господи, он так меня скрутил, что я даже не заметила, когда Семён и Пётр ушли от нас. В какой момент мы остались наедине? Чёрные глаза горят жаром. Дикарь усмехается и запрыгивает на Призрака. А я хватаюсь за забор, будто нахожусь в состоянии крайней степени опьянения. Но, понимая, что он может увидеть мою растерянность, становлюсь ровно. Кричу ему вдогонку «спасибо», резко хватаюсь за ручку калитки. Пытаюсь открыть. Но голова кружится. И в глазах двоится.