– А толстячок Печёрский. Почему про него забыл? Месит ведь мужик.

– Или Лепёшкина!

– Штольц!

– Тивласова, Карпенко, Жданова!..

– Сам ректор! – воскликнул Волоколамов, а дальше его глаза сузились до щелок, и он процедил: «Но я их всех ненавижу. Ненавижу за то, что они в наших с тобой сокурсниках ответного блеска в глазах вызвать не могут. Подхода не знают. Того не понимают, что у большинства студентов даже примитивной подготовки нет, что в семьях, с которых всё должно начинаться, говорят не о литературе, искусстве или гражданских доблестях, а о деньгах, карьере и тряпках. Тут с азов начинать надо, а у преподов нет на это времени, и я начинаю их презирать, себя презирать. Ненавижу наши тесные и убогие хрущевские кухни! Ненавижу за то, что они пришли на смену столовым, в которых в незапамятные времена текли неторопливые беседы о высших ценностях в большом кругу друзей и родных. Со столовых выходят гении, с кухонь выползают злодеи; эта мысль красной нитью в любом классическом романе проходит – понял?.. Помнишь, как я на паре с историчкой поругался? Один единственный раз меня прорвало. Не потому поругался, что с ней не согласен был – нет! Чтобы заглохла – вот почему! Мне её жаль стало, ведь почти никто не слушал, о чём она говорила, а те, кто слушал, посмеивались. Типа, дура ты… Я ведь святые мысли, которые она тогда озвучивала, на поругание не хотел отдать. Она теперь ненавидит меня, а я за неё жизнь положу. В армию побоялся идти, а за неё – в огонь и в воду»!

– А я смеялся?.. А Мальчишка, Бочарик, Васька, Яша смеялись? Пацаны не по дням, а по часам меняются. Хоть кого возьми. Я внимательный до характеров. Точно тебе говорю, что Васёк два месяца назад и Васёк сейчас – разные люди. Одни черты отмирают, другие усиливаются, третьи трансформируются во что-то немыслимое. Ничего не понимаю. И с Яхой, со всеми нами так. Тебя вот сегодня не узнать, то есть я хочу сказать, что совсем тебя не знаю. Идёт не взросление, а что-то другое, страшное. Может, преподы влияют, новый коллектив, наше общение друг с другом? Как думаешь?

– Всё вместе влияет, – выдохнул Волоколамов, обдав перегаром Левандовского.

– Да быстро как.

– Я бы сказал – экстерном.

Левандовский залпом выпил бутылку пива и заявил:

– Книги – зло!.. Бей их!

А потом случилось страшное: комната наполнилась безумным хохотом. Как будто бесы вселились в Алексея и Леонида. Ребята стали с остервенением швырять книги в стену.

– Кто сказал, что рукописи не горят?! – взорвался Левандовский.

– Булгаков!!!

– Без сопливых! Я к тому, что это он через край хватил! На костёр его!

– Сжечь без базара! Но тебе не дам! Он мой! У меня с ним старые счёты! – закричал Волоколамов.

– А Гюго – мой! Благодаря этому человеку я никогда не буду счастливым!

Книги были подожжены. Едкий запах дыма распространился по комнате. В руках Волоколамова горели «Мастер и Маргарита», в руках Левандовского полыхали «Отверженные». Глаза друзей хищно светились, но никто из них уже не хохотал.

– Брось книгу. Сгоришь к чертям, – сказал Волоколамов.

– А сам почему не бросаешь?

– Тебя не касается… А ты?

– Не твоё дело, – огрызнулся Левандовский.

В комнате запахло палёным мясом. Оба друга побледнели, заскрежетали зубами, но ни один звук боли не сорвался с их губ. В их поведении не было никакой юношеской бравады. Им вдруг сделалось стыдно за свой проступок, и они его искупали.

– Брось! Это всего лишь книга! – взвыл Левандовский. Мужество с каждой секундой оставляло его, из глаз покатились слёзы, но он терпел. Мысль о том, что правая ладонь может не вынести испытания огнём и подведёт его, испугала Алексея, и он, не раздумывая, схватился за «Отверженных» ещё и левой рукой, как будто хотел равномерно распределить пламя и тем самым ослабить его действие.