Заляпанное белой краской мужское пальто коричневого цвета. Седые волосы, грязные пальцы, обувь на босу ногу.

Ест чипсы, причмокивая, запивает их клюквенным соком. Обсыпает себя крошками, никто не садится рядом. Высморкалась в пальцы, вытерла их об одежду.

Стала снимать один башмак, под спортивными штанами оказались джинсы. Свернула пакет от чипсов, положила вместо стельки.

Надела башмак, втянула голову в плечи и заплакала.

Затем встрепенулась и вышла из электрички в промозглую темноту, и не где-нибудь, а на станции Станколит – недалеко от Москвы-Сити.

Когда я код набирал, откуда-то из подвала выбрался еле стоящий на ногах подросток с полторашкой оранжевого пойла и вместе со мной зашёл в подъезд и лифт. «Извините, – говорит, – что я пьяный. Просто это. Дорогу ищу в детство».

Ходил по плацкартному вагону, когда мы ехали из Львова, и продавал книжки своих стихов. Вернее, пытался продать. И не боялся быть посмешищем. Или боялся, но всё равно продавал.

Я полистал книжку. Мечта, любовь, душа, Бог. В одном месте поэт раскаивается в собственной нечуткости: он раньше не понимал, что у Господа есть потребности, а вовсе не причуды, каковыми он их, глупец, раньше считал.

Вернул книжку. Отрицательно помотал головой, понимая, что любые слова будут сейчас неуместны. Он вздохнул:

– Что ж, спасибо, что поинтересовались.

Некоторое время я смотрел ему в спину, а когда он уже дошёл до туалета, налил в стаканчик «Шато Руж» и побежал за ним.

– Хочу вас угостить.

– Алкогольное?! – он пропел это слово с неподдельным ужасом; затем улыбнулся: – Спасибо вам большое. Простите меня, но я не приучился пить алкогольное за всю свою жизнь.

Худенький, не больше сорока, с проседью, в белой рубашке, с рюкзачком.

На асфальте краской: «Время не лечит. Я не могу без тебя». Оба «не» замазаны белым спустя какое-то время.

Нервная женщина закуривает на перроне. Чуть возмущённо что-то шепчет в пространство. На лбу бумажный венчик с молитвой – как бандана.

Одиннадцать вечера.

Пьяный мужчина заходит, покачиваясь, в «Крошку-картошку» и кричит от прилавка в подсобку:

– Выходи, сука. Выходи, ебаный в рот, тебе сложно, что ли?

Перед ним на прилавке открытая коробочка с кольцом. Вторая продавщица, стоящая за прилавком, хитро прищуривается.

Становится ясно, что видят они его не впервые. Та, которой он кричит, не выходит.

– Ну выйди примерь, ебаный в рот!

– У нее муж есть, – посмеивается вторая продавщица.

– Да нахуй мне ее муж. Я бывший десантник, ебаный в рот.

– А детей возьмешь?

– Нахуй мне ее дети. Выходи посмотри, иди сюда, сука, ебаный в рот.

– В жены возьмешь, десантник?

Это всё вторая спрашивает, первая не отзывается.

– Нахуй мне в жены, ебаный в рот.

Омоновцы появляются у него за спиной и тихо, ласково говорят:

– Ты опять тут? Вот сейчас потихонечку разворачиваешься – и пиздуешь!

Мужчина вздыхает, кладёт кольцо в коробочку и уходит.

Где-то между Выхином и Косином неподалёку от меня садятся немолодые люди – он и она, пропитые, она седая, соль с перцем, он беловолосый, с виноватым выражением лица, похожий на доброго пса.

Я замечаю их, когда грязная влажная салфетка, которую женщина выкидывает в окно, снова залетев в вагон, падает мне на колени. Он смотрит на жену чуть улыбаясь, а её лица я не вижу – она сидит ко мне затылком.

И вот она говорит ему: «Как же ты меня заебал, как мне с тобой скучно. Чё молчишь, сказать нечего? М-м-мудила. Эх!» – и замахивается на него. «На хуй, на хуй пошёл отсюдова!» А он сидит терпеливо, огрызается ласково.

А она слово за слово распаляется – раз по щеке его шлёпнула, два по сломанному носу костяшками пальцев заехала. А он возьми да отмахнись. «Кто бабу бьёт, не мужик, а хуета! – завизжала она. – На хуй, сказала, съебись!» И набросилась на него.