Чехол распухал – внутри была охапка мятых купюр. Таня прятала их внутрь, чтобы сверху много денег не лежало, только мелочь оставляла – и опять бегом к прохожим с пустой кепкой. Убедительно выглядело.

Малой слонялся без дела. Томился. Наконец не выдерживал и начинал канючить:

– Мала-а-а-ая, ну дай дзенег!

– Отвали, сказала! Одна за всех впахиваю. Дрыхнешь все время, к вечеру только встаешь, – и легким тычком в живот заводила его бесенка.

– А кто это тут на меня бочку катсит, а? а? – кричал он и грубо, по-мужски хватал ее за задницу, кусал за шею, целовал.

Она визжала, отбивалась, царапала. Смеялась. Задыхалась от нежности. И в итоге отпускала его с сорока рублями. Он моментально исчезал.

– Вот такого люблю, – отряхивалась растрепанная Таня. – И он знает. Подходит, глаза такие. И даю. Сначала пиздюлей, потом на блейзер. Ну нет, не алкоголик. Какой же это алкоголик.

Виталик возвращался с полторашкой химического пойла и первым делом предлагал мне. Видимо, считал, что я отказываюсь потому, что брезгую пить после них. Меня в первую очередь пугал сам напиток, хотя, по совести говоря, то, что я пил питерской зимой спустя всего полгода, не было сильно лучше. Но тогда я говорил, что не хочу, что надо работать, а пьяный в ноты не попадаю, но вечером – обязательно.

– Везет тсебе, – хрипел Малой. – Вечером, у себя, в одзиночку.

Малая упомянула младшую дочку.

– Чья дочка? – изумился я.

– Моя. Не рассказывала? Да, у меня две девочки – одной восемь, другой четыре.

– А кто смотрит за ними?

– Отец смотрит. Ну, мой бывший муж. Нет, они нормально, в Минске, одна в гимназии. Я ему, когда разводились, так и сказала: будешь зарабатывать, обеспечивать. А мне еще всю Россию объездить хочется. Я сразу говорила, что долго так не смогу, я же распиздяйка. А потом вот Малого встретила…

Странно, в тот момент мне казалось, что я всюду опоздал, и даже с гитарой на улицу выходить слишком поздно, а теперь мне кажется, что все было вовремя, и сегодня тоже ничего не упущено – даже больше объективных возможностей делать что хочется. Я спросил, чем они питаются, втайне завидуя всей этой романтике.

– Не-е-ет, – бойко отвечала Таня, – с едой вопрос давно решен. Вообще не платим. Около полуночи в барах у служебного входа выставляют пакеты. Пицца там, все такое. Нет, ну че, пицца – не говно же. Я вот сколько ем, ни разу ничем не болела. Зато какая вкусня-а-а-атина бывает, объедение просто. Мы панки, нам похуй. Мы еще года три будем в Питере тусоваться. Правда, на зиму уехать придется куда-нибудь. Здесь холодно, на улице не выжить.

Однажды место оказалось занято, а с другого нас согнали менты.

– Уходите, – говорят.

– Но ведь петь не запрещено, – пытаюсь возразить я. – Только попрошайничать запрещено.

Это я знаю из прошлогоднего арбатского опыта.

– А то мы не в курсе, что они будут делать, – говорят менты. – Зачехляй инструмент.

Что поделать, пошли искать дальше. Арка на Дворцовой занята всегда, можно было и не рассчитывать. Дотопали до стрелки Васильевского – туда, где спуск к невской воде и свадебные машины то и дело подъезжают-уезжают.

Было боязно и непривычно петь без ощущения стены за спиной, как это было возле Казанского. Было боязно и восхитительно. Свидетели загораживали от Тани женихов и невест, щедро давая крупные деньги. Виталику сунули в руки две бутылки шампанского, он просто обалдел. Слов не находил – такой напиток на халяву!

– Ну как тсебе, как? – спрашивал он меня. Специально отдельный стаканчик надыбал, не поленился. Уважает, надо же.