Соотношение между понятиями преступления и состава преступления очень точно, на наш взгляд, сформулировал В. С. Прохоров. Преступление и состав преступления – это явление действительности и юридическое понятие об этом явлении. Состав преступления как юридическая абстракция, как законодательная модель, содержит указание на общие, наиболее типичные признаки преступления определенного вида. Конкретные составы преступлений наполняют определенным содержанием общее понятие преступления, содержащееся в ст.  14 УК. Эти составы представляют собой конкретное выражение противоправности. И в этом смысле состав преступления – единственный показатель того, что деяние является преступлением[109]. Казалось бы сказанное предрешает ответ и на второй из поставленных выше вопросов. Между тем единообразия по этому поводу в литературе не наблюдается, и мы по-прежнему наблюдаем своеобразную подмену понятий того, что есть в действительности, и как это отражается в уголовном законе.

Так, представляется, что недооценка В. А. Блинниковым именно указанного выше многообразия способов описания в уголовном законе одного и того же в сущности явления – деяний, преступность которых исключается, – приводит к тому, что автор в одном и том же исследовании, рассматривая понятие ОИПД, необоснованно противопоставляя признаки преступления признакам состава преступления, утверждает взаимоисключающее: не соглашаясь с позицией ученых об отсутствии при ОИПД состава преступления[110], здесь же говорит об обратном – об исключении наличия состава преступления в содеянном[111]. Формулируя «принципиальный вывод о том, что при наличии того или иного обстоятельства, исключающего преступность деяния, в деянии сохраняются все признаки определенного состава преступления»[112], автор через несколько страниц в качестве одного из обязательных признаков, присущих любому ОИПД, называет такой: «Оно (ОИПД. – С. П.) изначально исключает событие преступления, а следовательно, и наличие состава преступления в деянии»[113]. Думается, что В. А. Блинников переоценивает и само по себе значение нормативных предписаний, регламентирующих ОИПД, когда полагает, что «деяние лица не может (курсив наш. – С. П.) подлежать уголовно-правовой оценке в силу наличия самого такого дозволительного обстоятельства, которое аннулирует противоправность причинения вреда – то есть исключает формальный признак преступности деяния. С другой стороны, нарушение условий правомерности обстоятельства позволяет такой же вред расценивать как преступный»[114]. Во-первых, оставляя без внимания в данном случае вопрос о виде норм права, закрепляющих ОИПД в ст.  37–42 УК, заметим, что оценка лежит в основе применения любой нормы права, в том числе определяющей поведение лица при ОИПД. И автор фактически об этом пишет, говоря «о нарушении условий правомерности…». Во-вторых, правомерность нашего первого замечания находит свое подтверждение в этой же самой работе, когда в общем-то обоснованно утверждается, что «и при соблюдении пределов допустимости обстоятельств, и при превышении последних мы имеем дело с уголовно-правовой оценкой причиненного вреда»[115]. И иное вряд ли может иметь место в процессе этой формы реализации уголовного права. Более того, уже на данном этапе исследования выскажем предположение о том, что результат применения норм права, регламентирующих поведение лица при ОИПД, в отличие от обычных норм-правил (управомочивающих, запрещающих, обязывающих, поощрительных), зачастую всецело зависит от оценки правоприменителя. Именно в таких нормах права с учетом сложившихся традиций законодательного оформления их содержания, к сожалению, заложены объективные предпосылки для безграничного порой субъективного усмотрения в решении вопроса о преступности либо непреступности содеянного.