Мои простые слова вызвали подобие паники на самоуверенном лице графа Николая. Казалось, он не ожидал от меня них. Строганов тоже посмотрел на меня взволнованно. Было понятно, что последнему разговор неприятен. Он даже бросил выразительный взгляд на своего кузена и проговорил тихо:

«Ну причем тут оно, Ники?»

«Врет» – чересчур резко сказано», – уклончиво улыбнулся мой собеседник. – «Скорее, видит не всю правду. Но что ж, похоже, что Беннигсену везет. В отличие от всех остальных».

«Вам тоже весьма везет», – произнес я ровно с такой же улыбкой.

Строганов вновь взглянул на меня с каким-то даже суеверным ужасом. Я ломал все их представления о том, как должен был вести себя с ними, прекрасно это сознавал и даже был немного город собой.

Повисла пауза, после которой граф Павел сказал, побледнев (в этом у нас имелась схожесть – он вообще отличался склонностью бледнеть от волнения и гнева; обычно люди, испытывая подобные чувства, багровеют):

«Mon cher cousin, прошу тебя, дай нам час поговорить с графом наедине».

Новосильцев оскорбленно взглянул на него и произнес:

«Ладно, поступай, как знаешь».

Затем он удалился из комнаты, громко закрыв за собой дверь. Я подумал было, что обзавелся в его лице очередным недоброжелателем, а то и врагом.

«Прошу прощения», – искренно проговорил Строганов.

«Я вовсе не обижен, право слово», – напустив в голос притворного изумления, отвечал я.

«Так вы и впрямь полагаете, будто мы стали приближены к государю лишь благодаря удаче?» – спросил мой собеседник, и в голосе его не послышалось ни ерничания, ни усмешки. Ему действительно было важно знать мое мнение. Такая прямота меня подкупила, и я снова вознес мысленные хвалы Пьеру Волконскому за прозорливость.

«Почему ж? Государь приблизил к себе достойных и просвещенных», – произнес я, стараясь, чтобы в моем голосе не звучало ни намека на зависть или досаду. – «И не в моих правилах оспаривать его выбор приближенных».

«Но ведь и вы всегда являлись таким приближенным».

«У нас с вами разные задачи», – я уже докуривал сигару, и обратил внимание на то, что хозяин дома не курил. И ничего не пил. И вообще держался так, словно это он у меня в гостях, а не наоборот, и должен уже скоро меня покинуть.

«Напротив», – горячо ответил граф Поль. – «Я полагаю, что нечего разделяться на партии и группировки, когда нам предстоит пережить большие изменения. Чем больше будет раздоров и партий, тем медленнее будет продвигаться наше дело».

«Но недоброжелатели того и желают», – дополнил его я.

«Да, в том-то и дело!» – воскликнул Строганов. Его голубые глаза зажглись ясным огнем, и от него теперь сложно было отвести глаз. – «Я могу понять, когда нас не любят люди пожилые, привыкшие к совсем иным порядкам. Или когда против нас выступают невежды, едва обученные грамоте. Но я совершенно теряюсь, сталкиваясь с противостоянием тех, кто должен был быть за нас».

«Возможно, дело в том, что комитет тайный», – проговорил тихо я. – «Никто не видит, как вы действуете, от того и рождаются всевозможные слухи, один нелепее другого».

«Но на сегодняшний день только так и нужно действовать!» – убежденно воскликнул граф Павел. – «Представьте себе, все это дворянство, которое привыкло к тирании над теми, кто над ними зависит… Все эти чиновники, подъячие… Все, подобные гатчинцам, Аракчееву…» (при упоминании последних я переменился в лице, и от Поля эта перемена не укрылась).

«В общем, все эти люди внезапно узнают о том, что возможны перемены», – продолжал он с прежним пылом. – «Как полагаете, они поступят?»

Я многозначительно промолчал. Конечно же, я отлично знал, что и за меньшее государей свергают с престола и убивают. Более того, нынче я придерживаюсь взгляда, что истинное самодержавие в принципе невозможно, так как аристократия и все роды дворянства, некоторые из которых теряются уже в крестьянстве, так или иначе формируют мнение, часто отличающееся от государевой воли и видения. Их интересы тоже, бывает, не совпадают во многом. В общем, короля всегда играет свита, как бы ему не хотелось верить в обратное. Поль Строганов до конца это не понимал, полагая, будто бы русское (да и не только русское) дворянство привести в повиновение проще простого, будто бы среди них нет революционеров и не предвидится. Он всегда сравнивал русских с французами, а ведь не существует двух более несхожих народов, хотя первые с особенным рвением перенимают внешнюю сторону последних. Но далее этой внешней стороны никогда не заходят.