Дверь открывается и на пороге с ведром и тряпкой возникает наша уборщица тетя Клава. Она первая приходит в офис. Если не считать меня.

– Опять ни свет, ни заря явился, убогий? – беззлобно спрашивает она, – эх не спится тебе. Спал бы да спал.

– Не спится, тетя Клава, – я пожимаю плечами и на всякий случай улыбаюсь. Мало ли что. Вдруг она наябедничает, что я месяц назад мусор со стола выкинул не в общий контейнер, а в урну перед кабинетом босса? От нее всего можно ожидать. Вон как глазами меня ест. Прямо не уборщица, а прокурор.

Она между тем начинает нехотя елозить влажной тряпкой между столами.

– Жениться тебе надо, чудо ты дивное, – не в первый раз она заводит об этом разговор, – я ж тебе Любку свою сватала еще в позапрошлом году. Надо было тебе соглашаться. А теперь поздно. Замужем Любаша и ребеночка ждет.

Я недовольно морщусь, благо мерзкая бабка от меня отвернулась. Вот еще. Женить меня вздумала. На какой – то деревенской особе. Нам с мамой она не понравилась. Я тогда в позапрошлом году проследил за уборщицей, выяснил, где она живет и по совету мамы просидел в засаде целые выходные, чтоб все узнать о своей возможной невесте. И выяснил, что она, во-первых, толстая. Во-вторых, у нее рыжий цвет волос (а это, как известно, яркий признак вырождения) и в – третьих, совершенно не читает классиков. Ну, об этом я наверняка знать не мог, но мы с мамой пришли к однозначному выводу, что иначе, и быть не может.

Телефонный звонок прерывает ход моих мыслей. Мама звонит. Я беру трубку и говорю: – Алло.

– Валентин, – сегодня голос мамы звучит слабее, чем обычно, или это мне кажется?

– Да, мамочка.

– Ты добрался? Ты уже в учреждении?

Мамочка у меня по образованию филолог. Она преподавала словесность в школе, где я учился.

– Да, мама. Я уже за столом.

– Ты позавтракал и принял свои лекарства?

– Да, мама, не волнуйся все нормально.

– Нормально? Не лги мне, Валентин! Материнское сердце не обманешь! Мне прекрасно известно, что в последнее время ты пренебрегаешь кипяченым молоком, а это верный рак желудка в твои годы!

Я ненавижу кипяченое молоко. С детства. Еще, будучи маленьким мальчиком, я ненавидел его всей своей детской душой. И осторожно спаивал ненавистное питье нашему котенку. Закончилось это плохо для нас обоих. Мама, как обычно, обо всем узнала (она всегда обо всем узнает) и немедленно выставила котенка на улицу. Мои просьбы и слезы она попросту не заметила. И запретила мне впредь держать в доме любых животных. Однажды я ее все же ослушался…

– Мама, ты ошибаешься, – мирно отвечаю я, – я каждое утро выпиваю по половине стакана.

Но не кипячу его. Так и хочется мне добавить. Но я сдерживаюсь.

– Смотри, Валентин, – в голосе мамы появляются угрожающие нотки, – твоя ложь легко может свести меня в могилу. Ты вычистил свой костюм? Не забывай ухаживать за ним, помни, что это выходной костюм твоего отца. Изволь относиться бережно к его памяти.

– Да, мама. Я не забываю, мама.

– А этот ужасный Брусницкий? Он все еще работает с тобой в одном присутствии и постоянно тебя терроризирует? Я решительно настаиваю, чтобы ты переговорил со своим начальником (это слово звучит у нее с оттенком брезгливости) и потребовал прекратить произвол в отношении тебя.

– Я обязательно поговорю с ним, мама.

– Когда, Валентин? Когда ты наберешься духа? К этому времени я уже испущу свой дух, слышишь ты неблагодарное животное? Я, которая все эти годы холила и пестовала тебя, как…

Я опускаю руку с телефоном. Весь дальнейший монолог я знаю наизусть и с точностью до секунды могу спрогнозировать его завершение. Когда я вновь поднимаю телефон к уху, я слышу уже его окончание.