Однажды после очередного приступа София собрала самые необходимые вещи в рюкзак и сбежала, зная, что больше никогда не вернётся. Пару раз она всё-таки позвонила родителям, но только единожды смогла поздороваться. Трубку взял отец, и поэтому она позволила себе эту вольность. «Я не могу звонить часто… Не хочу раздражать маму», – именно так она объяснила своё молчание.

– Моя дорогая Тори! Мой Василёк! Она посылала нам деньги… Долгое время. И даже после того, как мы с Диной разошлись, – Аким взял зажигалку, по всей видимости забыв, что сигареты закончились. – Жена их не тратила, складывала в копилку. Кто же знал, что эти деньги мы потом отдадим на похороны нашей девочки? – голос Василькова дрогнул. Он принялся тереть уставшие глаза. – А ещё она прислала нам билеты на мюзикл. Дина их выбросила. Никто не знает, что на самом деле я там был. Сидел на последнем ряду и прятался. Натягивал капюшон на лицо, чтобы дочка не увидела… Мне было так перед ней стыдно! Я очень любил мою Викторию. И она меня тоже. Ты знаешь, она всегда обо всём мне рассказывала. Мне даже казалось, что это не у неё, а у меня была та жуткая паническая атака… И это не она, а я видел гадких насекомых на потолке… Это мы погубили её. Мы, родители, прежде всего и виноваты в том, что потеряли обеих дочерей, – он несколько раз ударил себя в грудь. – А иначе она бы выкарабкалась, – Аким Антонович встал. – Пойдём, – он внезапно перешёл на ты, – я должен кое-что тебе показать, – Васильков как-то странно посмотрел на меня и с восхищённым ужасом воскликнул:

– Боже мой… Ты так похожа на свою маму!

Я ничего не ответила, потому что не знала, стоит ли отрицать настолько очевидные вещи. К тому же признание нашего с мамой безусловного сходства всегда воспринималось мной как комплимент, хотя мне и сложно объяснить это даже самой себе. Разве я не должна была затаить обиду на свою легкомысленную мать, которая оставила после себя лишь девять писем и незавершённый роман?

Аким Васильков повёл меня в кладовую, где было на удивление пусто и просторно. Только кое-где лежали упакованные в прозрачный пакет гипсовые головы и бюсты, в пыльном углу скорбел по утраченному идеалу манекен с обломанным носом, а за стеклянной шторкой, которые обыкновенно встречаются в душевых, пряталась чья-то фигура. Она была заботливо укутана шерстяным одеялом, и только белоснежные ступни виднелись из-под таинственного укрытия. Я прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и перевела взгляд на задумчивого старика. Он держался немного поодаль от статуи, как бы размышляя, стоит ли показывать святыню незнакомке, претендующей на роль его внучки. Неизвестно откуда взявшийся мотылёк устало прилёг на сгорбленное плечо несчастного творца, словно тот и был главным источником света. Наконец, Васильков очнулся, отодвинул шторку и потянулся к одеялу. Но прежде чем его убрать, дедушка ещё раз взглянул на меня.

– Я знаю, ты сможешь понять… Ты не чужая… Ты такая же, как она, – забормотал скульптор, потирая небритый подбородок.

Он сбросил одеяло с мраморной статуи…

– Вглядись: красота её священна. Божественное очарование гибкого тела, не тронутая поцелуем кожа, тонкие пальцы и ключ в руках… Лёгкая шаль небрежно накинута на округлые плечи. Воплощение того самого идеала, на поиски которого отправляется в странствие бледный пилигрим. О, дивная волшебница Галатея! Жестокая и безрассудная повелительница мира искусства! Сгорать и возрождаться – вот суть твоего зыбкого существования. Умирать и воскресать в памяти смотрящего, пока не закончится история человечества. Ключ в твоих руках откроет двери, за которыми скрывается дорога к бессмертию… – он прикрыл глаза то ли от удовольствия, то ли от ужаса перед собственным творением. Статуя называлась «Слепая мадонна». Это была юная девушка с застывшей на губах улыбкой и пустыми, незрячими глазами. На левой щеке я заметила небольшую родинку – точь-в-точь как у меня, а на лбу – красивый завиток, выбравшийся из-под косынки. Красавица была одета в длинное платье, будто бы развевающееся на ветру. Я взглянула на создателя: он болен – неизлечимой душевной болезнью, его рассудок повреждён неисцелимой тоской и чувством вины перед этой девушкой с шалью на плечах. Аким Васильков упал на колени и склонил трясущуюся голову к её ногам. Творец попытался вымолить прощение у строгой мадонны, но тщетно: она не отзывалась, она оставалась безмолвной и каждый день судила его бесконечным и страшным судом.