Она улыбнулась: — Прости меня, мой мальчик… Ну, что возьмешь с женщины? Не обижайся. О твоих достоинствах в твоем присутствии мы больше говорить не будем. Я потом нашепчу Нике на ушко… Ваня, попробуй чудесный пирог, который принесла Ника.

Она повернулась ко мне: — Дорогая, должна вам сказать, что пирог «Двенадцатой ночи» удался. Спасибо, меня очень тронул ваш поступок.

…Мы пили чай. Елена Павловна много рассказывала, а мы с Иваном с неподдельным интересом слушали ее необычайно захватывающие истории. 

− Петербург для меня — альбом с воспоминаниями, — призналась Елена. — А проспекты, площади, набережные и старые благородные лица домов — как будто страницы в этом альбоме, которые можно перелистывать. Например, этот дом и дом напротив, тот, где живет Иван… Представляешь, Ваня, я знаю, кто жил в твоей квартире прежде. До революции там жила подруга моей бабки, известная петербургская красавица, в нее был отчаянно влюблен брат моего деда. Она была так красива, что на нее приходили посмотреть! Елена достала из комода старинную фотографию, с которой нам улыбнулась неземная красавица. Огромные, словно испуганные глаза, длинные ресницы, лицо совершенной скульптурной лепки. — Редкая красота, — вздохнула Елена. — Таких женщин посылают на землю, вероятно, с какой-то особой миссией. Фарфоровая бледность лица, фиалковые глаза, будто изваянная из мрамора фигура античной богини. Веселую смешливую Ольгу некоторые называли легковесной, поверхностной, но на самом деле она, не имея энциклопедических знаний, обладала живым природным умом, подкупающей естественностью и очарованием. При этом какая-то печать трагедии всегда угадывалась на ее прелестном лице даже в самые лучшие, блестящие годы. Из-за нее стрелялись, смертельно влюбленный в нее мальчик погиб на дуэли (она потом винила себя в его смерти). После революции ею увлекся видный партийный деятель. Такой идейный революционер с внешностью Собакевича, двумя классами образования и большими мясистыми руками. Оля хохотала, когда он своим неповоротливым языком пытался говорить ей куртуазные нежности; с иронией переспрашивала, распахнув синие глазищи: вы верно, шутите?! Он не шутил, у него вообще не было чувства юмора, как у большинства его собратьев по революционной шайке, поэтому Оленькиных усмешек он не стерпел и отомстил ей. Барышня попала на Гороховую, в эти жуткие кровавые подвалы, где, вероятно, и сгинула бы, если бы за нее не вступился другой поклонник, тоже из революционных начальников. Ее выпустили, и в девятнадцатом году она уехала из России. Жила во Франции, нуждалась, бедствовала, в конце жизни, кажется, откровенно голодала… Умерла в нищете и в абсолютном, зверином одиночестве.

Елена замолчала, подошла к окну. Соседний дом светился огнями. Мы с Иваном молчали, боясь нарушить тишину.

— А вон в той угловой квартире устраивались чудесные рождественские праздники. Хозяйка — красавица, умница, была музой известного поэта. Когда ее мужа арестовали, ей пришлось освободить квартиру и переехать в комнату в коммуналке. Она писала мужу письма в тюрьму, не зная, что его давно нет на свете. Его расстреляли через два месяца после ареста, а она писала ему десять лет, пока была жива. Того мира давно нет… Все они умерли. Умерли… Елена Павловна вдруг спохватилась: — Я, наверное, утомила вас этими историями столетней давности! Иван улыбнулся:

— Ну что вы! Я так люблю слушать ваши рассказы. Мне бы хотелось написать о женщинах, про которых вы рассказываете, сделать их своими героинями.

Елена кивнула: — Понимаю… В них был эпический масштаб, предчувствие вселенской трагедии, глубина. Наконец, эти невероятные красавицы были блестяще образованны, умны, благородны. Не хотелось бы по-старчески сетовать, что нынче все не то, все не так, и люди измельчали, но, кажется, это правда, — она развела руками.