Мой доктор спокойно поит меня из ложечки и нежно, как ребенка, поддерживает под затылок.

– Дострели меня, браток, – мрачно прошу я и откидываюсь на подушку.

Мой «юмор» ему не по нутру. Наши врачи – самые гуманные на свете (это у меня из детства), и поэтому я вижу в его глазах решимость бороться за меня до конца.

Зубы стучат, и чудодейственный напиток Танюшиного друга мне на пользу не пошел. Желудок заворачивается и разворачивается кольцами, прошибает холодный пот.

– Это любовная горячка. Дайте мне умереть! – придуриваюсь я. Это все, что остается. Любовная горячка – слишком громко, а вот насчет умереть… Душа точно вон просится.

Я смотрю на его тонкие пальцы, и хочется прикоснуться к ним, хочется, чтобы они погладили меня по щеке, пробежали по затылку. Я хочу, чтобы он остался. Остался не потому, что надо заполнить образовавшуюся пустоту…

– Закрывай глаза, – тихонько шепчет он, и его дыхание касается моей шеи.

Я послушно закрываю глаза и, замерев, жду. Он приподнимается с пола, где все время сидел.

– Не уходи.

– Я не уйду. Спи.

У него зачаровывающий голос. Мне становится неловко, хочется окончательно оглохнуть, чтобы не слышать его мягкий, вкрадчивый тембр. Кажется, я снова маленькая девочка и мне приснился сказочный принц с золотыми волосами.

– Ты мне снишься, – бормочу я, вдруг охрипнув, не открывая глаз, и обхватываю его шею руками, чувствуя мягкость золотых волос и приятное тепло кожи.

От него исходит тонкий, едва уловимый, аромат одеколона и еще чего-то незнакомого, волнующего. Он гладит меня по голове и баюкает, как младенца. Открыв глаза, я вижу его удивленный взгляд, мне кажется, он даже испуган. Больше всего на свете мне нужен сейчас этот рыжеволосый человек с синими глазами, который видит меня насквозь и, похоже, способен чувствовать и понимать меня. Мы так близко друг к другу. Он прячет свое лицо у меня на шее, и горячая волна захлестывает все на свете.

Я уже не думаю о неком П., который может быть сейчас с другой женщиной. Я не вспоминаю о том, что мужчина с золотыми волосами, чьи губы чувствую на своей шее, сегодня утром еще не существовал в моей жизни. Я знаю его целую вечность. Déjà vu?[6] Кто объяснит чувство тревоги, когда попадаешь впервые в незнакомое место и точно знаешь, что ждет тебя за поворотом или дверью? Как сказать ему, что когда-то давно эти руки уже обнимали, а это тело уже любило тебя? Где ты так долго был? Почему столько долгих лет я провела без тебя? Не сон ли ты? Не исчезнешь ли ты так же внезапно, как и появился?

Он что-то шепчет, осыпая мою кожу горячими поцелуями, но я не слышу, меня окутала плотная тишина. Я способна только чувствовать каждую родинку, каждый изгиб, складочку его тела, от которой все дрожит и стонет во мне. Кажется, это сон и я боюсь проснуться, боюсь, что долгие поцелуи, от которых заходится дыхание и останавливается сердце, – плод моего возбужденного ума. Я схожу с ума от тоски по незнакомому мужчине, с которым так давно пыталась стать одним целым, или безумствую от страсти к единственному и желанному, которого мысленно называю Великой Любовью.

У моих студентов заспанный вид. Они медленно занимают места, рассаживаясь преимущественно на галерке. Еще бы! После часовой паузы, проведенной в буфете или в сквере на скамейке перед центральным входом, надо напрягаться. Иностранные языки будущим Пироговым и Боткиным не даются. На улице мягкая теплая осень, а в аудитории до тошноты пахнет краской. Честно признаться, у меня тоже нет желания торчать здесь. Работа.

Я хорошая тетенька и никого не мордую (любимое выражение Фибки Домбровского), а доверительно, почти ласково пытаюсь объяснить моим тунеядцам, что образованный врач должен время от времени научную литературу в иностранных журналах почитывать.