– Куда собрался? – Я указываю на полупустую сумку, болтающуюся у Петера на запястье.

Петер делает шаг ко мне и облокачивается на руль велосипеда.

– Покупки отнести, – отвечает он. – Для семьи Гротьес.

– Гротьес?

Он кивком указывает в сторону дома чуть поодаль.

– Муж и жена, евреи.

– Им надо найти убежище! Их скоро арестуют и вышлют в…

– Да ладно, без паники! К тому же они старики и не захотят прятаться.

Я вздыхаю. Взгляд останавливается на ладони Петера, что лежит на моем руле. У меня внутри все тает от этой большой, сильной руки.

– А ты не хотел бы делать больше? – сиплым голосом спрашиваю я.

– Как ты?

В его взгляде проскальзывает восхищение.

Я слегка качаю головой. Нельзя болтать о том, что я – мы с Абе – вот-вот собираемся сделать, но, черт возьми, это же Петер! И я отвечаю:

– Да. Как я.

Петер улыбается. Его рука на пару сантиметров пододвигается к моей.

– Помнишь ту нашу выходку в Харлеммерхаут? – говорит он. – На митинге Мюссерта?[12] Как мы перерезали кабели усилителей? Ха!

Я тоже улыбаюсь.

– А помнишь, как толпа, сотни людей, стала бренчать велосипедными звонками? – Моя рука на полсантиметра подползает к его. – Хочешь участвовать в таких акциях почаще?

«Скажи да, – думаю я. – Скажи да!» Но Петер молчит.

Он отпускает руль, вынимает из кармана губную гармонику и прикладывает ко рту. Из нее вырывается громкий, фальшивый звук. Потом он говорит:

– Из речи этого подлеца никто и слова не разобрал!

– Сыграешь мне песенку? – прошу я.

– В другой раз.

– Обещаешь?

Мы встречаемся взглядами и смеемся – из-за обещания, из-за той выходки. А может, потому, что нам просто приятно смеяться вместе.

– Хорошая была акция, правда? – говорю я.

– Это точно. – Петер прячет руку с гармоникой обратно в карман. – Хотя боевики[13] из НСД и постарались на славу.

Я киваю. Несколько школьников тогда угодили в больницу.

– Тебя это пугает? – спрашиваю я. По моему голосу понятно, на какой ответ я надеюсь.

– А ты как думаешь? – Петер хохочет. Он снова берется за руль, слегка наклоняется ко мне и щурит глаза. – Нет, милая Фредди, конечно, нет.

«Милая Фредди». Когда он так меня зовет, сразу подгибаются коленки и заходится сердце.

– Я такой же, как ты, – говорит он. – За словом в карман не лезу, и сам черт мне не страшен…

Я про себя ничего подобного не говорила, но приятно, что он так обо мне думает.

– …и все же…

– Петер! – В дверях бакалейного магазина возникает его отец с сигаретой в углу рта. Скрюченный старик, страдающий ревматизмом и болезнью легких. – Магазин закрывается, а ты еще не все доделал, олух несчастный! – Он заходится булькающим кашлем.

Петер снова поворачивается ко мне.

– А вот и он!

– Без тебя он как без рук, – говорю я.

– Только он сам этого не понимает, – с улыбкой отвечает Петер.

Трудно, наверное, жить с таким отцом, думаю я. Но заставляю себя вежливо улыбнуться и кричу: «Здравствуйте, менейр Ван Гилст!» – хотя на ответ рассчитывать не приходится. Мама говорит, мы для него – сброд, потому что она в разводе. Так что я всегда веду себя с ним особенно вежливо. Мама тоже, но в его лавке она и мешка муки не купит.

Над нами раздается гул самолетов. Мы задираем головы, но небо пасмурное, ничего не видно, и сирена воздушной тревоги молчит.

– Смотри! – шепчу я.

По другой стороне улицы идут двое немцев в форме. Переходят дорогу и заходят в бакалею. Оттуда пулей вылетает серая кошка. Отец Петера идет внутрь вслед за солдатами. Вот как! Значит, он как ни в чем не бывало обслуживает фрицев? Хотя не исключено, что он не может отказаться. Кто знает?

Петер переводит взгляд с солдат обратно на меня.

– У меня просто нет времени, – говорит он.