Ванька не сразу нашел глазами Аньку, а когда увидел ее, почти не узнал. Из-под белой простыни торчал очень острый и желтый подбородок, носа и щек не было: они были спрятаны под большим конусом резиновой маски, к которой тянулась трубка. Поверх простыни лежали веточки почти таких же белых, как простыня, рук. В одну руку была воткнута прижатая пластырем иголка, от нее тоже тянулась трубочка. Глаза, почти исчезнувшие под маской, были закрыты.

Анька услышала, что кто-то вошел: ее веки дрогнули и глаза медленно приоткрылись. Анька посмотрела сонно и мутно, глаза снова закрылись.

– Анечка, из школы к тебе. – Услышал Ванька тихий голос докторши.

Анькины глаза опять открылись, и Ванька понял, что Анька его видит. Он подвинулся к кровати, хотел что-то сказать, и вдруг почувствовал, что не может говорить… что если откроет сейчас рот и что-то произнесет, то разревется позорно, как девчонка. Он увидел, что Анька пошевелила пальцами той руки, что была без иголки. Ванька оглянулся на докторшу, та кивнула. Тогда он взял Анькины пальцы в свои, пожал тихонько. Ее пальцы были сухими, тоненькими и страшно холодными, как прутики дерева зимой. Они едва заметно шевельнулись в ответ.

Анька пролежала в больнице долго, потом ездила куда-то в санаторий, так что в класс она вернулась только в конце весны. Ершов все время сидел за их с Кричевской партой один, никого не пускал садиться на Анькино место. Про Нину он почти забыл. Разве только… да нет, забыл, забыл. Когда Анька вернулась, уже скоро было лето, каникулы. На следующий год все пошло, как всегда: они сидели за одной партой и, хотя особенной дружбы между ними не было, Анька опять чувствовала, что она у Ваньки «под крылом».

Потом была лихорадка выпускных экзаменов, поступления… Поступили оба, но в разные ВУЗы. Совсем перестали видеться, и только через пять лет, когда уже заканчивали институт, встретились опять.

Анька училась в кораблестроительном, но не на инженерном, а на экономическом. Ванька, вопреки уговорам родителей идти учиться на искусствоведа – была возможность распределиться в музейный комплекс Эрмитажа, – вслед за дворовым дружком Ленькой поступил в метеорологический. Отличник Ленька прошел на океанологию: туда был самый высокий проходной. Ванька не добрал баллов, пришлось идти на аэрологию. Впрочем, он не разочаровался: учиться было интересно.

Ленька жил в соседнем подъезде. Они с Ванькой подружились, еще когда были в детском саду, но в школу Леньку отдали другую – не в «спец», как Ваньку, а в обычную, но с большим прицепом: музыкалкой. Виделись они только после уроков, во дворе, но дружили крепко. Они были совсем разными. Ленька толстоват, нетороплив, неловок. Ванька как ни старался, так и не смог увлечь друга спортом.

Ленькин отец был полярником, ездил в настоящие экспедиции в Заполярье, на льдины, и даже два раза бывал в Антарктиде. Один раз Ленька позвал Ваньку провожать отца в порт. Их пустили на корабль. Пацаны облазили его весь. Корабль был совсем не похож на другие суда, стоявшие в порту: ярко красный, с торчащими над палубой стрелами кранов и приборов.

В девятом классе Ленька подарил Ваньке на день рождения небольшой, с ладонь величиной, серый с черными вкраплениями кусок гранита – камень с антарктической станции. Камень привез из экспедиции Ленькин отец. Ванька сам смастерил из куска плексигласа подставку, и камень, как самая ценная вещь, всегда стоял на тумбочке возле дивана, на котором Ванька спал.

После четвертого курса оба – и Ванька, и Ленька – проходили практику в НИИ Арктики. Во время распределения Ванька сам вызвался ехать на работу в одну из самых отдаленных точек, в Амдерму – крохотный поселок на берегу Карского моря.