Из того, что называется прикормкой, больше всего Егорушке нравилась толчёнка с молоком. Слава богу, картошка в войну родила хорошо. Мать варила её в чугунке на печке. В топке весело потрескивали дрова. Крышка на чугунке начинала побрякивать. Мама тыкала ножом в самую верхнюю картофелину. Уварившийся клубень нехотя сползал с лезвия. Тогда мать сливала воду и принималась деревянной толкушкой превращать варёную картошку в «пюре». Слово это нравилось Егорушке, он его ощущал на вкус. Затем толчёнка накладывалась в миску и заливалась молоком из глиняного кувшина. Всё, еда готова!

Егорушка держал ложку в правой руке, как научила мать. Дальше дело понятное – хлебай не зевай. Отец в шутку, когда сын поначалу мешкал, нырял своей большой деревянной ложкой в его миску. Разгоралось соревнование. Побеждал всегда слабейший.

Через много-много лет Егор прочитает стихи дальневосточного поэта Олега Маслова о картошке:

Всё могу осмыслить в нашем прошлом,

Но одно представить – выше сил:

Как могли когда-то без картошки

Обходиться люди на Руси?

Нынче – ладно, но в сороковые

Скольких нас скосила бы война

На бесхлебье в зимы грозовые,

Если б не кормилица – она!..

Не случайно вскормленные картошкой дети войны выжили и доросли до иных разносолов и лакомств.

Маленький Егорушка часто болел, хотя родители дали хорошую наследственность, поскольку были молоды и деятельны. Однако родиться в войну – несладкая доля. Деревенская жизнь не баловала особыми удобствами. Лето в их краях солнечное и жаркое, а зимой – трескучие морозы. Тут недолго и простудиться.

Хворающему человечку всякий раз снилась одна и та же картина: будто он лежит поясницей на каком-то столбике. Руки и ноги девать некуда, животик трещит от напряжения. Перед внутренним взором вертятся шершавые круги. Ему неприятно и страшно, он хочет закричать, но голоса не слышно. Где мама? И мамы нет! Сейчас он упадёт со столбика и потеряется.

Малыш всхлипывает, для этого голоса не надо. Плачет беззвучно, сотрясаясь худеньким тельцем. А круги продолжают верчение, царапают глаза. Лежать на столбике нет больше никаких сил.

Мать подходит к детской кроватке, щупает горячую голову сына. Лоб покрывает испарина. В доме холодно, натопленная с вечера печка под утро остыла.

– Даня, вставай! – будит она мужа.

Отец идёт растапливать печь. Мать вынимает из-под мышки ребёнка градусник. Тридцать девять и две десятых! Она берёт сына и прижимает к груди. Всхлипывания прекращаются.

Круги перед глазами исчезают, вместо них возникает мамино лицо. Родной запах прогоняет ночные страхи и успокаивает.

В печке начинают трещать разгорающиеся поленья. Вскоре в доме помаленьку прибывает тепла.

Егорушка пьёт микстуру и окончательно успокаивается. Болезнь встречена вовремя. Надо жить дальше.

Страшный сон забывается – и только во время очередной хвори опять навещает Егорушку. Он даже научится узнавать этот сон, но рассказать его толком не может. Кошмар служит первым симптомом подступившей болезни. И мать принимает упредительные меры, даёт таблетку, укрывает поплотнее стёганым одеялом…

В последний раз страшный сон навестил Егора, когда он уже учился в девятом классе. Они с мамой ехали к бабушке в Крым. Поезд раскачивался на неровном полотне рельсовой дороги. Колёса громыхали на стыках. Из раскрытого окна удушающе пахло гнилыми водорослями и стоячей болотной водой. Это был Сиваш, рассадник малярии.

Егор занедужил. Лоб горел. Во рту пересохло. Давние сновидения воскресли и вновь терзали непонятностью. Оставалось одно спасение – проснуться. Наяву навалилось головокружение. В висках пульсировала боль.