Вдруг, совсем неожиданно, на могучем гнедом иноходце подъезжает отец. Я крепко прижимаюсь к нему, как только он сходит с лошади.
– Здравствуй, сын! – говорит отец, обнимая меня одной рукой.
Ведя в поводу коня, он идет во двор, снимает хуржуны. Сдержанно здоровается с бабушкой, дедушкой, обрадованными встречей, усаживается на террасе. Мать приветствует его издали и принимается хлопотать у самовара. Тотчас откуда-то появляются сестренка Кумры с братом Иса Мухаммадом.
Отец сидит хмурый. Не проронив ни слова, молча закладывает за губу щепоть насвая. Я тоже притих, словно вязкого воску закусил, сижу, приткнувшись к деду.
– Что случилось? Рассказывай, как твои дела? – спрашивает дед, первым нарушая тягостное молчание.
Отец мой, Таш Мухаммад, высокого роста, светлокожий человек с черной бородой и усами. Деду он отвечает не сразу. Долго хмурится молча, потом выплевывает насвай и только после этого бросает коротко и резко:
– С делами худо. Три дня назад лавку ограбили воры. Я наскоро распродал остатки товара и уехал из Хумсана…
Все притихли. После долгого молчания дед вдруг взрывается, запинаясь от гнева, говорит:
– Значит, и с Хумсаном вышло худо? Но ведь люди-то будто честные в тех местах?!
– Народ в Хумсане хороший, да воры есть, – коротко возражает отец.
Дед, очень расстроенный, опускает голову, бабушка плачет навзрыд:
– Сгинуть бы моей несчастной доле!
Мать плачет тихонько, беззвучно, но слезы, скользившие по ее щекам, казалось, сочатся из наших сердец, и мы – старший братишка, сестренка и я – сидим притихшие, подавленные, поглядывая то на отца, то на мать.
Дед, не проронив больше ни слова, встает. Придавленный грузом заботы, свалившейся на его плечи, он с трудом держится на ногах и, сгорбившись больше обычного, уходит в мечеть на вечернюю молитву.
Теперь, словно река через размытую плотину, бурно всплескиваются вопли бабушки. Но отец тотчас обрывает ее:
– Довольно, довольно. Хватит! Все от бога. – Потом немного смягчается: – не огорчайтесь, проживем как-нибудь, – говорит он, отсыпая на ладонь щепоть наса.
Мать, не переставая лить слезы, приносит самовар. Разламывает лепешки на скатерти. Все мы молча и нехотя пьем чай.
Наутро мы усаживаемся за чай раньше обычного. Отец занимает почетное место – под языком нас, молчит, повесив голову, ни к чему не притрагиваясь. Я смотрю на него внимательно, не отводя глаз: борода реденькая, на лице уже появились первые морщины, глаза большие, чуть прищуренные в задумчивости. Он всегда любил вот так сидеть подолгу, заложив нас и отдавшись своим мыслям.
Дед, хоть и сам расстроен, старается, подбодрить наставить сына. Отец сидит, уставившись в одну точку, не отвечает ни да, ни нет.
– Довольно, не станем поминать прошлое. Забудь о нем, – покашливая, говорит дед. – Старайся. Вот Таджи-ака вчерашним днем вернулся из Янги-базара, иди к нему, посоветуйся. Может, поедешь в Янги-базар. Казахи – народ смирный, уважительный, отзывчивый.
– Я сам только и думаю, как прожить. Конечно, мое дело – скитаться по степи, – хмуро отвечает отец. Он выплевывает нас, выпивает пиалу крепкого чая и молча уходит из дома.
Дед долго сидит понурый, потом тяжело вздыхает и тоже плетется потихоньку на улицу, постукивая палкой. Сестренка Каромат, невеселая, снимает с колышка сумку, надевает ее через плечо, вместе с книгами сует в нее половинку лепешки и уходит в школу. «Значит, сегодня в обед, во время перемены, она не прибежит домой», – соображаю я про себя. Сестренка – умная девочка. Нежным, приятным голосом она красиво и выразительно читает стихи. Навои, Машраба, Хафиза. Я люблю слушать ее, молча прильнув к ней. Старший брат Иса тоже ходит в школу в квартале Ак-мечеть. Очень смирный и тихий, даже вялый, он тоже молча и незаметно отправляется в свою школу.