Я приподнимаю с подушки голову, осматриваюсь. Снег уже укрыл крышу сарая, двор, укутал урюковое дерево, легким пухом лежит на краю террасы. Я чувствую прилив радости, безотчетно протягиваю руку. Захватываю полную горсть снега, подношу к лицу. Снег холодком пощипывает руки, щеки, лоб, кончик носа, а мне приятно…

Бабушка шумно стряхивает полог, наполовину загораживавший террасу, потом подходит ко мне.

– Ну вставай же! Чего лежишь, вытянулся? Видишь, снег – так красиво падает!

Глаза у нее слезятся с непривычки к холоду, а на морщинистом лице улыбка…

Я долго лежу, засмотревшись на падающие с неба хлопья, на тонкие ветки урючины, увитые белым пухом. Бабушка опустилась на молитвенный коврик, перебирает четки, но по ее просветленному морщинистому лицу видно, что мысли ее тоже захвачены какими-то волнующими, внезапно нахлынувшими воспоминаниями.

Я нехотя выбираюсь из-под одеяла. Наскоро накидываю ватный халат и, не дожидаясь чая, бегу на улицу. Кругом тихо-тихо. Через отворенную калитку виден просторный двор дяди. Там, мурлыча под нос какую-то песенку, в одиночку играет в снежки Кадыр. В это время со стороны мечети показался дед. Старик дрожал от холода и еле-еле переставлял свой посох. Я возвращаюсь вместе с ним.

Очутившись во дворе, дед тотчас подсаживается к теплому сандалу на террасе.

– Садись, – говорит он. – Холодно, залезай под одеяло.

Сунув ноги под одеяло, которым накрыт сандал, я тесно прижимаюсь к деду и запеваю песню:

Мать приносит бурно кипящий самовар. Весело переговариваясь, мы пьем чай. На скатерти все те же лепешки, и только лепешки. Ни масла нет, на молока. Бурая корова наша давно продана. Нет ни сахару, ни сушеного урюка. «Хоть бы джида была, что ли!» – думаю я про себя, но молчу.

Иса и Каромат, наскоро пожевав хлеба и выпив по чашке чаю, отправляются в школу. Вместе с ними и я бегу на улицу. Кучка ребятишек играет здесь, осыпая друг друга снегом. Я тоже вступаю в игру. Комья холодного ледяного снега мы туго-натуго скатываем в горстях в снежки и стреляем ими друг в друга. Ссоримся, снова миримся и играем, играем до устали.

Снег уже идет не так сильно, как утром, только легкие снежинки порошат реденько. Время от времени из-за туч выглядывает солнце, и тогда ветви деревьев, живописно увитые хлопьями снега, вдруг начинают сверкать тысячами искорок.

Когда надоедает играть, мы всей ватагой отправляемся на перекресток большой улицы. Там, усевшись в ряд на корточки, с интересом глазеем на вагоны конки. С беспрерывным звоном проносящиеся мимо, на лошадей, с тяжким храпом скачущих впереди каждого вагона.

На гузаре людно: много босых, убого, по-зимнему одетых людей, дрожащих от холода. Лавочники, сунув ноги в крошечные сандалы и зябко поеживаясь, крошат морковь. А сынки богачей проезжают мимо, развалясь в седле или же на мягких сиденьях колясок.

На плоских крышах парни лопатами сгребают снег. Кто-то в шутку сбрасывает на нас целый сугроб. Снег белит нам головы, плечи. Мы, шутя, перебраниваемся с парнями, потом затеваем шумный разговор:

– Хо, а я недавно с отцом на конке прокатился! Далеко, в самый город ездили. Вот здорово!.. И еще поедем с отцом. Ох, и кони резвые! – говорит один мальчика.

– А я еще ни разу не ездил на конке, денег нет, – говорит другой.

Неожиданно появляется каральщик.

– Ну, что вы тут расселись журавлиным рядом? – орет он, страшно выпучив глаза.

Я отвечаю почтительно:

– Дядя, мы на снег любуемся, вон как хорошо кругом!

Караульщик – невзрачный человек, очень раздражительный и злой; усы длинные, зубы редкие, глаза выпученные. Всем своим видом напоминает наркомана. Он живет в нашем квартале, один в маленькой хибарке. Мы очень боялись его.