проводилъ его до самаго моря и когда онъ его снова увидѣлъ много лѣтъ спустя, тотъ былъ уже главой правительства и идоломъ націи. Ради отдыха отъ политики онъ иногда убѣгалъ изъ Мадрида, чтобы поохотиться на озерѣ, и дядюшка Голубь, ставшій послѣ того приключенія болѣе смѣлымъ и фамильярнымъ, бранилъ его, какъ мальчика, каждый разъ, когда генералъ промахивался. Онъ совершенно не признавалъ великихъ людей: люди дѣлились въ его глазахъ на хорошихъ и плохихъ охотниковъ. Когда герой стрѣлялъ и не попадалъ въ цѣль, рыбакъ приходшгъ въ такую ярость, что обращался съ нимъ на ты. «Генералъ… промаховъ! И это тотъ герой, который совершилъ столько подвиговъ, тамъ въ Мароко? Смотри и учись!» И въ то время, когда славньй ученикъ смѣялся, рыбакъ, почти не цѣлясь, выпускалъ зарядъ и въ воду падала, какъ мячъ, лысуха.

Всѣ подобные анекдоты придавали дядюшкѣ Голубю огромный престижъ въ глазахъ населенія озера. Ему стоило бы только открыть ротъ, чтобы попросить чего‑нибудь у своихъ покровителей!.. Но онъ вѣчно замкнутъ и несговорчивъ, обращается съ важными людьми, какъ съ собутыльниками, заставляя ихъ смѣяться надъ его грубостями въ моменты нераслоложенія или надъ его хитроумными фразами на двухъ языкахъ, когда онъ хотѣлъ быть любезнымъ.

Онъ былъ доволенъ своей жизнью, хотя съ годами она становилась все тяжелѣе. Рыбакъ, вѣчный рыбакъ! Онъ презиралъ людей, обрабатывавшихъ рисовыя поля. Они были мужиками, и въ его устахъ это слово звучало самой худшей бранью.

Онъ гордился тѣмъ, что былъ человѣкомъ воды и часто предпочиталъ слѣдовать по извилистымъ каналамъ вмѣсто того, чтобы сократить путь, идя по берегу. Онъ не признавалъ никакой другой твердой земли, кромѣ Деесы, гдѣ онъ иногда охотился за кроликами, обращаясь въ бѣгство при приближеніи сторожей и съ удовольствіемъ ѣлъ и спалъ бы въ баркѣ, которая была для него тѣмъ же, чѣмъ раковина для обитателей воды.

Въ старикѣ вновь ожили инстинкты первобытныхъ расъ, жившихъ на водѣ.

Для полнаго счастья ему не нужно было семейной ласки, хотѣлось жить, какъ живетъ рыба въ озерѣ или птица въ тростникѣ, которая сегодня вьетъ свое гнѣздо на островкѣ, а завтра въ камышахъ. Отецъ рѣшился его женить. Онъ не хотѣлъ видѣть, какъ запустѣетъ хижина, дѣло его рукъ, и водяной бродяга былъ теперь вынужденъ жить въ сообществѣ съ себѣ подобными, спать подъ соломенной крышей, платить священнику и слушаться старосты острова, – мошенника, какъ онъ выражался, который снискивалъ себѣ покровительство господъ изъ города, чтобы не работать.

Образъ жены почти не сохранился въ его памяти. Она прожила рядомъ съ нимъ много лѣтъ, не оставивъ въ немъ никакихъ другихъ воспоминаній, какъ о своемъ умѣніи чинить сѣти и той бойкости съ которой она по пятницамъ мѣсила тѣсто, въ печи подъ круглой бѣлой крышей, походившей на африканскій муравейникъ, которая стояла на самомъ концѣ острова.

У нихъ было много, очень много дѣтей… За исключеніемъ одного они всѣ къ счастью умерли. Это были блѣдныя, болѣзненныя существа, порожденныя съ гнетущей мыслью о пропитаніи, родителями, сходившимися только для того, чтобы согрѣть другъ друга, дрожавшихъ отъ болотной лихорадки. Казалось, они рождались съ перемежающейея лихорадкой вмѣсто крови въ жилахъ. Одни умерли отъ истощенія, питаясь одной только рыбой, водящейся въ прѣсной водѣ, другіе утонули въ каналахъ около дома. Выжилъ только одинъ, младшій, который цѣплялся за жизнь съ безумнымъ страхомъ, не поддаваясь лихорадкѣ и выжимая изъ истощенной груди матери ту скудную пищу, которую ему могло дать ея вѣчно больное тѣло.

Дядюшка