Прохожие обходили их по широкой дуге, вжимаясь в закопченные стены. Люди, проезжавшие мимо на машинах, бросали любопытные взгляды. Молодая женщина в коротком джильбабе поспешила перейти на другую сторону улицы.

– Куда ведешь детей?

– К фотографу.

Лейла не стала добавлять, что хочет сделать фотографию для сестер, чтобы они увидели, как выросли их дети. Без них. Потная ладошка Омида лежала у нее в руке, и Лейла кожей чувствовала исходящий от него страх.

– Прикрой волосы.

– Что?

– Я сказал, прикрой волосы! Недопустимо выходить на улицу в таком виде!

Лейла отпустила руку Омида, натянула хиджаб на лоб и туго затянула под горлом. Волосы, густые и непокорные, рвались из-под хиджаба, словно тесто из квашни.

– Ты должна подавать девочкам хороший пример, – проговорил гвардеец, окинув их всех неторопливым взглядом. – Чтобы больше мы тебя в таком виде не видели!

Он повернулся на каблуках и зашагал к машине. Оба солдата погрузились в «джип» и сорвались с места – а Лейла пошла своей дорогой, стараясь ни с кем не встречаться глазами, и внутри у нее все тряслось.

В фотоателье было прохладно. Со стен смотрели фотографии в рамках: дети с плюшевыми мишками, молодые люди, задумчиво подпирающие голову рукой, невесты в разноцветных венках. Голая лампочка под потолком бросала желтый свет на фотографии и на растрескавшиеся цементные стены. Лейла шла, толкая перед собой коляску. Ноги у нее все еще дрожали, дрожало и все внутри, и глаза и щеки пылали от чувства, которое лучше не называть даже про себя.

– Салаам[7], ага[8] Хоссейн, извините, что опоздали, – поздоровалась Лейла со стариком-фотографом, взирающим на нее поверх очков. Опустила Форуг на стул, энергично потрясла занемевшими от тяжести ребенка руками.

– Ничего страшного, Лейла-ханум[9]. Спешить нам некуда.

Сара ворочалась в коляске и то ли бормотала, то ли напевала что-то непонятное; ее белокурые волосы прилипли к щекам. Говорить она еще как следует не говорила, и это тревожило Лейлу и маму Зинат. «Почему она не говорит? – порой спрашивали они друг друга. – Не оттого ли, что родителей нет рядом? Быть может, все было бы иначе, будь рядом с ней мать?» Вопрос, на который нет ответа – остается только ждать. Что касается Форуг, она уже говорила чисто, не только отдельными словами, но и предложениями; однако была очень молчалива, и это, пожалуй, беспокоило Лейлу и маму Зинат даже сильнее.

Лейла склонилась над коляской, чтобы достать пустышку, и Сара вцепилась в ее чадру. Осторожно высвободив край чадры из пухлых пальчиков малышки, Лейла попыталась сунуть ей пустышку, но Сара завопила: «Нее-е-е!» – и ее выплюнула.

– Омид-джан[10], присмотри за Форуг, пока я поговорю с ага Хоссейном. – Лейла ласково отцепила руку Омида от своего джильбаба и положила на теплую, ровно вздымающуюся грудь его двоюродной сестренки. – Держи руку вот так и смотри, чтобы она не упала со стула.

Омид отнесся к поручению очень серьезно: держал руку, как показала ему тетя, и не спускал глаз с Форуг – а та оглядывалась кругом большими удивленными глазами. С первого дня, когда ее принесли маме Зинат, черные волосы девочки стояли дыбом, словно малышка перенесла какой-то шок.

– Как поживают ваши родители? – спросил ага Хоссейн, глядя на детей с сентиментальностью пожилого человека, не имеющего внуков. Он был невысокого роста, с нечистой кожей; на младенчески круглом лице как-то странно смотрелся длинный, загнутый книзу нос.

– Все хорошо, спасибо, передают вам наилучшие пожелания, – ответила Лейла, не поднимая глаз.

Она злилась на родителей за то, что отправили ее сюда одну. Больше на маму Зинат. Та совсем перестала выходить из дома, только ждет, ждет – и плачет, плачет без слез. По своим дочерям и по их детям. Мама Зинат вырастила троих – и глазом не моргнула, когда в шестьдесят два года на руки ей свалились трое маленьких внуков.