Дмитрий встал, посмотрел на небо, глубоко вздохнул и пошел, отводя ветки руками, чтобы не хлестали по искусанному комарами лицу.

В деревню пришёл под вечер. Шёл пыльной улицей к своему дому, а настроение оттого, что вышел, не поднялось. На душе было пусто и одиноко. Словно выгорела она у ночного костра да с дымом поднялась в ночное небо, и ничего не осталось в нёй. Леший знал, что это пройдёт. Вот с устатку выпьет грамм триста, и тёплая волна пробежит по венам, достигнет сердца, и душа наполнится, может, весельем, а может, печалью. Каждый раз бывает по-разному – наверное, от настроения, что ли?

У магазина толпилось несколько человек, уже хорошо выпивших, раскрасневшихся – то ли поспорили, то ли подраться уже успели. У голубого низкого палисадника сидел незнакомый человек, в белой рубахе, обросший, с курчавой седой бородой. Глаза его были мутные и ничего не выражали. Он, сидя на корточках, смотрел себе под ноги и качался из стороны в стороны. «Напоили, – подумал Леший. – А может, больной?»

– Что за мужик? Странный какой-то, не из наших вроде… – спросил он, прикуривая, у пьяной компании.

– Да хрен его маму знает! Талдычит что-то непонятное… Вроде как не в себе, – Сохатый замялся, – может, показалось.

– А что говорит-то?

– Да про закат, да про детей.

– Про чьих детей?

– Будто мы дети…

– Ну…

– Мы-то думали, с похмела он. Налили выпить – выпил.

– А дальше что?

– Да ничего! После вообще слова не сказал. Качается только да говорит непонятно. Он со стороны бора пришёл, бабка Евсеиха видела. Она прибегала уже сюда, с собой его звала, увидала, что дед ничейный.

– А он-то ей зачем?

– Ты, Леший, даёшь! – заржал конём Сохатый. – Она же со всеми дедами-вдовцами пережила. В прошлом году четвёртого схоронила. Не иначе заезживает.

– Ну так что не отдали? Она бы спирту отвалила.

– Так не пошёл он, цыбой обозвал бабку.

– А что это – цыба?

– Не знаю, Леший… Да хрен с ним! Пусть сидит, мужик тихий. Лучше давай с нами по соточке.

Сохатый протянул Лешему стакан и стал наливать из бутылки с красочной этикеткой водку. Сохатым его прозвали в деревне, как только он появился, за нескладную могучую фигуру. Руки мощные были, длинные и никогда не знали покоя. Они всегда болтались не в такт ходьбе и при разговоре как бы помогали его языку, каждое слово старались нарисовать, что говорил Сохатый. Оттого он выглядел смешным и нескладным. Но душа его была добрая и бескорыстная, почти детская: принимал всё за чистую монету.

По первости, как приехал он в Бураново, местная блатная компания решила подсмеяться над ним да раскрутить его на пузырь-другой, видя по-детски улыбающееся лицо. Взял он им литровую бутылку водки, подошёл к заводиле компании и стал заставлять его пить. Заводила свистнул своих, человек шесть подбежали с кулаками. Только вот махнуть рукой никто не успел – все лежали, будто и не стояли на земле. Его нескладная длиннорукая фигура в доли секунды обрела гибкость и силу страшного хищного зверя. Руки и ноги работали синхронно, нанося точные удары, от которых уже никто не мог встать. Потом, поймав за шиворот заводилу, заставил выпить литр водки тут же, у магазина, из горлышка. Тот взглянул на Сохатого, у которого от детского лица почти ничего не осталось. Перед ним стоял совсем другой человек, с лицом, высеченным из тёмного камня. И пил «вымогатель», до рвоты пил, так как понял, что выбора у него нет.

От выпивки Леший не отказался. Утёрся рукавом, подсел к незнакомому мужику. Всматривался в лицо его, стараясь вспомнить, может, видел где. Только нет – человек был чужой, ранее здесь не виданный. И одеяние было чужое, какое сейчас нигде не носят. На тонком ремешке на шее вместо креста висела странная фигурка, вырезанная ножом, то ли обугленная, то ли до такой степени заношенная, что стала чёрной, будто из чёрного камня. И снова слова зазвучали у Лешего в голове: «Отца к тебе послала, к себе уведи». Озноб по спине волной прошёл.