Публика в каземате собралась самая разношерстная: купцы, разбойники с дорог, воры и мухлевщики, даже пара растратившихся чиновников. Впрочем, Стасю не было до них дела, наматывал круги по двору да думал, каким образом отскочить от этого вместилища потерь и горя.

Беспокоило то, что, сам того не желая, приобрел неожиданный вес в камере. Уже не раз ловил ревнивый взгляд Рыжего, когда мужички обращались за разъяснением своих насущных вопросов. Нет у человека воли и головы на плечах, не откажешь же… А если совет помогал чем-то… Так и рос нежеланный авторитет на ровном месте, потому как доброе слово бежит впереди того, кому оно предназначено.

Инстинктивно Стась понимал, что он, будто песчинка, попавшая в отлаженный и точный часовой механизм Рыжего, заставляет его сбоить, подвергая власть вора в тюрьме пока не осмеянию, но уже сомнению.

Все это должно было закончиться. И, к сожалению, просчитав людоедскую сущность Рыжего, выбравшегося на свою кочку воровского мира через изрядную долю жестокости, хитрости и подлости, Стась знал: такие люди свои растущие проблемы уничтожают в зародыше.

Поэтому почти не удивился, когда цыганенок-конокрад Васек, проходя мимо и мило улыбаясь, почти незаметным движением ткнул заточкой в самый центр груди – туда, где точно достанешь до сердца. Если бы не материнская ладанка, быть бы Стасю молодым красивым трупом.

Острие проволоки, соскользнув с образа Божьей матери Остробрамской, лишь пропороло кожу. Второго шанса Стась цыгану не дал, резким хуком в висок заставив негодяя прилечь отдохнуть в мягкую тюремную грязь.

– Везет тебе, ссучонок… – сквозь редкие зубы сплюнул под ноги Рыжий, – но ничо, дай время… не всегда будешь такой бодрый.

Стас, впервые за долгие дни заключения, позволил себе прямо взглянуть в шальные зенки вора, пытаясь понять, что таится там, в глубине черной и отпетой не раз души. Удивился, увидев там страх. И тут же понял, что это худшее, что может быть. Как говорил отец, даже крыса, загнанная в угол, начинает нападать и огрызаться. А тут – целый человекозверь, во взгляде которого ясно читалось: либо ты, либо я.

Под общими недоуменными взорами Стась подошел к надзирателю и тихо сказал:

– У меня для следователя важные новости есть. Передайте, что срочно.

– Угу. Спекся, голубчик. Не боись, передам, небось, – лениво кивнул головой детина в форме.

Над угловатыми пересечениями рельсов плыло мутное облако тумана. Или это был пар, испускаемый черными тушами паровозов? Одноглазые ползучие гиганты резали белое марево острыми лучами прожекторов, гудели, приветствуя друг друга, стонали от тяжести тащившихся за ними многотонных цепей, склепанных из зеленых и серых вагонов, пыхтели, тянулись натужно по гигантской железной паутине в известным только им направлениям.

Отчего-то Сергей был спокоен, будто знал, что рискованное предприятие завершится быстро и успешно. Чего проще: выманить охранников из одного, ничем вроде бы не отличающегося от своих братьев-близнецов вагона. Дальше – по обстоятельствам, но без крови и увечий – именно так, как Марута умел и хотел сделать.

– Сто тридцать седьмой, восемьдесят четвертый, седьмой, тридцать пятый… – монотонно бормотал верный Яшка сзади, высвечивая номера стоящих в тупике вагонов модным газовым фонарем. – О! Шестьдесят первый «вэ»! Вот он! Сережа!

– Вижу, – равнодушно, со странным спокойствием, граничившим с апатией, ответил Сергей, останавливая жестом нервно переминающегося с ноги на ногу товарища.

Вашкевич поправил натерший шею воротничок новехонького полицейского кителя, поглубже натянул форменную фуражку на глаза, пряча лицо от ненужных взглядов. Постучал кулаком в дощатую дверь вагона требовательно и бесцеремонно, так, чтобы сразу создалось ощущение: стучит тот, кто имеет на это полное право.