Дети грядущей ночи Олег Сухамера

Двое невзрачных мужичков, похожих на сморщенные грибы в своих одинаковых серых плащах, курсировали вдоль улицы и усиленно делали вид, что им нет никакого дела до денди средних лет, несущего саквояж к помпезному входу гостиницы «Москва».

Человек шел уверенным шагом, не глядя по сторонам. Но грибы – сотрудники известной службы – натасканным взором быстро определили, что столичный гость одолеваем некими не очень приятными для него мыслями:

«Время тяжкое, война, народ перебивается с корки на воду, кругом цензура, и сексот сексотом погоняет. Транспорт ходит через пень-колоду, настроение нулевое, как хер у карлика: шутка ли дело – враг у ворот. А тут придумали. Юбилей народного писателя им подавай, тоже мне событие! Еще б на бал пригласили клоуном, сволочи. И попробуй, откажись. Не только пальцы в дверь засунут, а чего пониже».

Несмотря на внешнюю уверенность, Михаил шел к парадному входу, как на прием к проктологу: не хочется, а надо. Мимоходом, скорее, по привычке, чем из интереса, заметил маячившие поодаль мутные личности. Не дремлет Родина родная. Черт, юбилей, придумали же. Зачем? Чего ради? Война, трупами наших пацанов все завалено, а я – такой весь народный – тянусь в гостиницу «Москва». Пусть не по своей воле, но топаю же, приехал, так и напишите в отчете, уроды…

Понимая, что, будучи одет по западной моде, уж слишком вызывающе хорошо, почти как шпион из плохой киноленты, Михаил, тем не менее, не смутился под пронзительным взглядом бывалого сотрудника, показал паспорт администратору, кивнул в ответ на благосклонный разрешительный жест, и весь в своих мыслях потащил пожитки к лифту.

Не просто так, а с самого кремлевского верха была команда прибыть народному писателю БССР Михаилу Вашкевичу, дядьке Михалу, из далекого эвакуационного Свердловска в Москву. Все было обставлено официально: правительственная телеграмма, в ней – предельно сухо «явиться для организации юбилейных торжеств».

Думал ли Мишка Вашкевич, перебродский пацан, родившийся в Польше при царе-батюшке, сын революции и смутного времени, что вывезет его кривая в писатели, и не рядовые, а самые что ни на есть передовики пера и пишущей машинки.

«Спасибо, как говорится, партии и правительству. Оценили, наградили, вот вызвали, суки…Что б его, этот юбилей. И сорок лет вроде как не празднуют: плохая примета. Но время и власть такие, что не подчинишься, попадешь в опалу, а то и чего похуже, гады, придумают. Довелось попробовать и этого хлеба, объясняли больно доходчиво, еще в тридцать седьмом. Хорошо, хоть подселили в гостиницу к товарищу по писательскому цеху. Тадеуш – земляк-белорус, будет с кем перекинуться парой слов и рюмку опрокинуть».

Узнав о приезде именитого гостя, на огонек заглянули коллеги – поэты, Винцент и Пятрусь. Получилась «компания не велька, але ж бардзо гжэчна». По такому случаю из недр необъятного саквояжа, заботливо собранного женой Владой, были извлечены пятизвездочный армянский коньяк и банка тушенки в маслянистой бумажной упаковке, точно из каких-то военных стратегических запасов.

Влада так и сказала: «Не жрать! Открывать при явной угрозе голодной смерти. Береги, не ешь, а лучше всего забудь и не вспоминай!» – посмеивался Михаил, ловко вскрывая консерву гостиничным столовым ножом. Тут же пыхтел Винцент, справляясь с тугой коньячной пробкой, исподволь бросая влажные тюленьи взгляды на живого классика.

Был Михаил не велик ростом, поджар и строен, одет франтовато и с претензией: белоснежная шелковая рубашка, синий галстук в горошек по последней довоенной моде, твидовый костюм, сшитый точно по фигуре. Даже туфли были не фабрики «Скороход», а легкие, мягкие, любовно изготовленные мастером из кожи явно не советского производства.

Винцент победил пробку и с прямотой заслуженного придурка советской литературы заметил:

– Буржуй ты, дядька Михал, как тебя советская власть терпит? И вид у тебя классово чуждого элемента. Извини, конечно.

– А я, дружище, не сливаюсь с общим фоном, как некоторые. Мне это не надо, – умный цепкий взгляд с полуулыбкой давал понять, что тема для него не нова и давно набила оскомину. – Мне «народного» не за внешний вид, а как бы за творчество дали. И в лаптях я, Винцент, находился столько, что тебе, рабочему сыну, и снилось. Человеком надо быть. Я, например, стал, вот и выгляжу соответственно – по-человечески…

Пухлое лицо Винцента перекосило от обиды, отчего он стал похож на побитого молью старого спаниеля. Чувствовалось, что хочет дать такой же острый ответ, но на ум приходит одно банальное «сам дурак».

– Ух, ух…Рабочий ты сын! – хлопнул друга по плечу Пятрусь и приторно фальшиво продолжил: – красиво, вроде и не сукин, а подразумевается! Уделал, дядька Михал, уделал!

И тут же с ловкостью умелого демагога тут же перевел тему.

– Коллеги, анекдот по этому случаю. Муж возвращается из командировки, слышит в спальне грохот. Ну, натурально грохот падающего тела, – Пятрусь разыграл сценку в лицах, мастерски меняя тембр голоса и пародируя еврейский выговор.

– Розочка, а и где это у нас так упало?

– Так у шкафе, Мусик.

– А шо там такое было?

– Одежда, Мусик, к чему такие нервы?

– Зая, я не против одежды, а шо ж так громко? – начинает что-то подозревать муж.

– Так у ней Беня запутался!

Винцент отошел от обиды и даже слегка гоготнул, потянувшись к бокалу, Пятрусь жестом остановил его: «Слухай, что далей было! Командировочный наш в шоке, сразу вспотел, хватается за зонтик, визжит, точно то недорезанное порося».

– Роза! А шо какой-то Беня делает у нашем шкафе?! Отвечай немедленно, или я за себе не ручаюсь!

Роза бледнеет. Но тут дверца открывается, из шкафа вылезает здоровенный голый бугай. И так деловито:

– Не орите, товарищ. Эвакуационная комиссия выделила мне два квадрата вашей площади. Вот мы с вашей женой решили, что в шкафу я вас меньше всего буду смущать. Принимайте подселенца.

И чуть ли не обнимается с багровым от такого «счастья» Мусиком:

– Не делайте с меня дурня! Если вы подселенец, то почему у вас промежду ног усе вот дыбом? – показывает рукой на огромное достоинство Бени и едва не плачет. Бугай растерян, смотрит на Розу. Та набирает воздуха поглубже, и выдает:

– Мусик, и шо ты нервничаешь по пустякам? Это он у него так обрадовался новым соседям!

Бедный Мусик облегченно вздыхает, падает на табуретку, вытирает с лысины пот и улыбается:

– Ну, слава Богу, Розочка, а я ж думал, шо это воры!

Все засмеялись, оценив анекдот, которые Пятрусь, кажется, сочинил на лету. Зато обстановка разрядилась самым непринужденным образом.

Хлопнули по первой. Не занюхивали – не «казенка» ж, – оценили букет и аромат тягучего маслянистого напитка. Тут же повторили. После третьей приятное тепло растеклось по телу, и, как водится, пришло время застольных разговоров.

Как ни пытались приятели обсуждать мирные темы, но тяжкая ситуация на фронте все равно становилась главной темой беседы. Когда на столе появилась непонятно откуда взявшаяся третья бутылка, открыто, без полунамеков, заговорили о том, что действительно тревожило. О том, что такого быстрого продвижения германцев не было в истории, что почему-то мы оказались не готовы к войне, что слово должно вселять в народ уверенность в силу и мудрость руководства, и про то, что у писательской среды этой самой уверенности кот наплакал. Тадеуш яростно отверг сомнения Михала по поводу уместности юбилея в такое тяжелое время, и тот почти с ним согласился.

Не выдержал подвыпивший Вицент: свежая новость гвоздем засела в его мозгу.

– Ты извини, дядька Михал, но фашисты в Минске улицу твоей фамилией назвали. Такие вот непонятные дела.

Вашкевич вытянулся, как тугая струна, сжатые в кулак пальцы побелели, губы вытянулись в тонкую прямую линию. Повисла тягостная пауза, в номере повисла звенящая тишина. Все как будто разом протрезвели.

Винцент, осознав, что ляпнул лишнее, быстро сделал вид, что его развезло. Откинулся в кресле, запрокинул голову, полузакрыл выпуклые глаза, всем своим видом давая понять, что ему очень плохо и тянет в сон.

– Говори, – глухой шепот Михаила был настолько страшным, что всем подумалось, что уж лучше бы дядька Михал заорал.

– Да сплетни все. Забыли! – попробовал замять тему Пятрусь, наполняя казенные гостиничные рюмки.

– Говори…

Поняв, что прикинуться мертвым не получится, Вицент охнул и оперся локтями на колени, положив на ладони тяжелую бычью голову.

– Такое дело. Дошли слухи, что немцы переименовали то ли Кирова, то ли Свердлова в улицу Вашкевича. Все! Больше ничего не знаю. Прости, что ляпнул, дядька! Ну, проехали. Прости засранца, зря я это… Давайте выпьем.

Тадеуш, который, как оказалось, тоже был в курсе этой истории, вздохнул и затараторил, неловко пытаясь разрядить ситуацию:

– Да что ты молотишь, дурья башка! Не Вашкевича, а генерала Вашкевича. Батька Булат – тот, что народную республику в Мозыре придумал. Ну, все помнят. Его правительство тогда немцы признали, потому не удивительно, что нынче вспомнили гада. Однофамилец! У нас в Беларуси Вашкевичей, как в Москве Ивановых. Хоть жопой ешь! Какой-то мудило-генералишко – ну, подумаешь, однофамилец нашего народного юбиляра. Разговор яйца выеденного не стоит. Кому надо, разберется! – Тадеуш показал вверх глазами и дробненько захихикал, но тут же осекся под тяжелым взглядом Михаила.