– Куда я денусь? Мне всё равно надо бывать на службе часов в восемь утра.

– Ну, тогда не скончайся прежде времени от недосыпа, – посоветовал в шутку Жанно.

– Мы с тобой прошли через ад и как-то выжили, поэтому не беспокойся… И вот что – мне надо идти, поэтому напомню – завтра приходи ко мне, там будет мой брат и один из твоих высокопоставленных родственников, – князь Михаил поднялся из-за стола.

– Это кто же?

– Граф Христофор же! Совсем запамятовал, кто есть кто в нашем свете?

– И все же – зачем им я? – подумал вслух Жанно.

– Если не хочешь окончить свои дни в какой-нибудь дыре, а прославиться, как мы с тобой и говорили накануне побоища, то тебе открывается отличный шанс, – тихим и хитрым голосом произнес Мишель.

Лёвенштерн пристально посмотрел на него. «Да, жизнь продолжается», – подумал он, – «Я прошёл сквозь воду, огонь и медные трубы не для того, чтобы складывать руки и всю оставшуюся жизнь жалеть самого себя. Ныне я исправлю свои ошибки и стану решительнее и злее».

– Что ж, я приду, – сказал Жанно.

– Отлично. Тогда до завтра! – попрощался с ним Долгоруков.

После его ухода Лёвенштерн почувствовал, что прежнее желание получить от жизни всё и прославиться одолело его. Да, тогда он вёл нечестную игру – за то и был наказан смертью сестры. Но ныне отказываться от всего, искупая уединением свои ошибки и промахи? Разве Эрика бы не хотела его славы и возвышения? А Бог его сохранил после Аустерлица не для «тёплой лежанки», а, верно, для чего-то блестящего. Ему вспомнился князь Пётр Долгоруков накануне битвы – высокий, блестящий молодой человек, надменно оглядывающий собеседников, пренебрежительно, через губу, говорящий о «непобедимом» императоре французов, генерал-майор в свои двадцать восемь, и, верно, будет вторым, а то и третьим человеком в России – после, разумеется, государя императора… Вот таким он, Иоганн фон Лёвенштерн, мог стать запросто! У него в запасе четыре года – и за это время может случиться всякое. И с чего-то надо начать, чтобы достигнуть сей славной цели.

Санкт-Петербург, Зимний дворец, март 1806 г.

Император Александр с утра пораньше пил свой привычный кофе с хрустящим печеньем и читал почту, доставленную сегодня на его имя. День за окном занимался серенький и скучный, середина недели, и сегодня полно работы.

Итак, князь Чарторыйский просит отставки – это уже второе письмо от него с мольбой – нет, скорее с категорическим требованием «отпустить» его. Государь пока не предпринимал никаких действий, и не столько потому, что ему так не хотелось расставаться с одним из близких друзей, сколько потому, что он чувствовал – эта отставка является хорошо продуманным шагом со стороны Адама. Да к тому же в такой манере просьбы обычно не пишут. Князь, насколько его знал Александр, вообще не умел просить – он мог только требовать. Сначала это качество в друге восхищало юного наследника престола и вызывало в нём «белую» зависть, так как ему самому все вменяли в недостаток некую «мягкотелость», но потом, видя, что Адам намеренно, не считаясь со своим и его положением, отводит ему роль ведомого, не гнушаясь и прямым давлением, Александр начал разочаровываться в Чарторыйском. И переиначил его план по своему усмотрению. «Ливен очень вовремя подсуетился тогда с депешей…» – вспомнил государь. – «Но даже если бы она не пришла, я бы всё равно отменил приказ о взятии Варшавы. Только подождал бы ещё недельку». Разрушив так чётко и логично выстроенный план друга, он попытался дать понять князю – он, Александр, является здесь государем и только он может решать, как вести политику. Довольно он терпит от всех в первые годы своего царствования: то Бонапарт с его намеками на «цареубийство», то Пален, явно пытавшийся воспользоваться ситуацией и стать временщиком, то вот этот Адам, который пишет ныне буквально следующее: «Ваше Императорское Величество, кажется, приняли за правило руководствоваться первой попавшейся идеей, не принимая в соображение ни мнения, ни опытности других». Под «другими» Чарторыйский, конечно же, разумеет прежде всего себя.