Но Самир уже не слушал.

Так легко? Никаких обрядов, крещения или жертвоприношения? Ничего?

– И всех, кто это сделал, называют «дети Аллаха»?

Глаза старика сузились, он тяжело вздохнул.

– Нет, это имя опасно близко к многобожию, и те, кто его приняли, ходят по краю. Тот единственный, кто делает вещи существующими, никогда не называл себя Отцом. Слишком много в этом человеческого, а Он неизмеримо выше нас… Безумие, почти самообожествление, рискованная вещь – претендовать на какое-то родство с Ним. Вспомним, как сам Он сказал: «Не присуще Богу детей иметь. Пречист Он от этого».

– Но… – начал Самир.

– Да, я знаю, о ком ты говоришь. Увешанные оружием типы из Белого квартала. Можно ли назвать их истинными мусульманами? – Старик развел руками. – Я не знаю. Когда-то давно их предки пошли за аль-Мухтаром ибн Абу Убайдом ас-Сакафи, признали имамат Мухаммада ибн аль-Ханафии, сына Льва Аллаха от ханафитки, и за прошедшие века они отклонились от сунны очень…

Ильяс сонно моргнул, голова его начала клониться на грудь, Самир удержал зевок и сделал вид, что внимательно слушает: ничего занимательного в древних именах нет, но вежливый гость всегда изобразит, что ему интересен рассказ хозяина, даже если сам умирает со скуки.

– Кажется, там все заканчивается, – сказал старик. – Сидите пока тут, я посмотрю. Хвала Аллаху…

Он поднялся и ушел в темноту.

– Ты что, собрался стать мусульманином? – испуганно прошептал Ильяс. – Свихнулся?

– Не говори глупостей, – огрызнулся Самир. – Просто спросил.

Он отвернулся, делая вид, что прислушивается к творящемуся снаружи: взрывов больше не было, грохот стих, долетали лишь далекие сирены то ли пожарных, то ли скорой помощи.

Послышалось шарканье, во тьме обозначился силуэт старика.

– Все тихо, можете идти, – сказал он, нагибаясь за лампой. – Приходите еще. Поговорим.

– Спасибо, – Самир поспешно вскочил, поклонился. – Вы были очень добры к нам. Всего вам наилучшего, здоровья и тысячи благ…

Старик усмехнулся, потрепал Ильяса по курчавым волосам, затем отвернулся. Зашуршал полог, и внутрь мечети проник багровый отблеск пожара, потянуло тяжелым, горьким дымом.

Переступая порог, Самир услышал, как старик прошептал им вслед:

– Да хранит вас имя Пророка!

Умм-Насиб держала Самира за руку так крепко, словно боялась, что он убежит. Пахло от нее воском и куркумой, наверняка опять мазала лицо забидом[4], чтобы выглядеть лучше.

Ильяса вел сапожник Бутрос, и от него тянуло сигаретами и старыми башмаками.

– Мы никуд… – начал Самир, когда они вышли на площадь перед церковью, где, как всегда воскресным утром, было много народу: стыдно, когда тебя на виду у всех ведут за ручку, точно несмышленого малыша.

– Молчи, мальчишка! – оборвала его Умм-Насиб. – Я вчера все глаза выплакала! Святой Иоанн Милостивец, бомбы летят, ракеты падают, а они неведомо где шляются!

Самиру очень хотелось сказать, что они вернулись, и вернулись живыми, но он понимал, что это бесполезно, и промолчал.

Вчера Умм-Насиб долго ругалась, оглядывая их раны и причитая, что денег на доктора у них нет. Бутрос пытался что-то сказать, но ему не давали вставить и слова, как и мальчишкам – ровно до момента, когда начались дотошные расспросы, где они были и что делали.

Самир с Ильясом заранее условились никому не говорить, что прятались в мечети. О драке пришлось упомянуть, соврать, что сумели убежать, а потом спрятались от налета в одном из подвалов в Кошачьем переулке, где есть несколько заброшенных лавок.

Сейчас Умм-Насиб вела их прямиком к церкви, и можно было только догадываться, зачем.

Самир поймал на себе несколько любопытных взглядов, торопливо перекрестился. Под ногами оказался старый камень ступеней, уложенных больше тысячи лет назад, и он очутился под сводами храма, под суровыми взглядами святых на потемневших от времени иконах.