Они почти случились со мной.

А с Верой – случились.

И она тоже никому ничего не рассказала. Но узнала я об этом нескоро.

Через пару лет после окончания колледжа на встрече выпускников вдруг зашла речь о тех, кто с нами учился, но не добрался до выпуска. И среди тех, кто вылетел за «хвосты», решил пойти сразу работать, перевелся в другое место или уехал за границу, вспомнили Веру.

Кто-то из парней хохотнул:

– Вот дура – умудрилась прямо в начале года залететь. Зато экзамены не сдавала.

– Говорят, ей трояки нарисовали на халяву и диплом.

– Повезло, – добавил кто-то из девчонок. – У нас в институте тоже пузом с курса на курс переходили. Одна так и родила пятерых.

– А что, знаете, от кого Верка залетела-то?

– Евку спроси, они ж дружили.

Я к тому времени уже выпила достаточно, чтобы устать от этой ярмарки тщеславия, от фотографий однокурсников, историй о студенческих пьянках и сексуальных похождениях и забилась в угол, листая первый попавшийся журнал.

Когда речь зашла о Вере, я только насторожила ушки, но лицо продолжала делать равнодушное. И когда речь зашла обо мне, вполне натурально пожала плечами – мол, откуда мне знать?

Сработало.

– Не лезь к Евке, они как раз поругались перед этим.

– Мне кураторша рассказывала, что родители Веркины пытались из нее выбить имя второго счастливого родителя, но она как партизан!

– Выбить? – кто-то ахнул.

– Отец ее избил, как узнал. Первый раз в жизни, говорит.

Мне ли не знать, что не первый. Просто раньше он бил ее по ногам, следы от пряжки долго не заживали, и она ходила в длинных юбках. Зато не так заметно, как руки или фингал под глазом.

– Нагуляла с каким-нибудь сопляком, который жениться обещал.

– Верка всегда была шлюшка. Помнишь, она на первую дискотеку пришла в юбке с таким разрезом… Все парни бегали смотреть.

– Ну мало ли кто с каким разрезом! У меня на выпускном, помнишь, какое декольте было? И ничего, через месяц замуж выхожу!

– Серьезно? Что ж ты молчала!

– Ну, у Верки кроме юбки были еще признаки.

– Конечно. Она все лето с парнями из строительного за гаражами курила. Мне мать запрещала за ней ходить.

Я спрятала горящее от злости лицо за журналом. Помню, как ты таскалась за нами, несмотря на запреты, а мы не знали, как от тебя отделаться. Но ты в итоге послушалась маму и вот – замуж выходишь. Все правильно сделала.

А мы не послушались. И промолчали.

Я молчу до сих пор.

Лес все ближе, и шепот его все громче.

Я иду как на казнь.

Те же осенние листья, едва прикрывающие жирную грязь.

Кружится голова.

– Ев, повернись тут, такое роскошное дерево на фоне!

Щелчок фотоаппарата, кружится голова.

Я оборачиваюсь – красное, как кровь, дерево позади меня. Как кровь.

– Ева? Улыбнись!

Я не улыбаюсь? Я… улыбаюсь.

Нет.

Я бегу по листьям, оскальзываясь.

– Ева, что с тобой?

– Все хорошо.

Он догнал меня, догнал, догнал.

Мне страшно, как никогда в жизни.

Щелчок.

Я делаю шаг вперед, наступаю на землю, под ногой хлюпает, и выплескивается фонтанчик грязной воды.

Покачиваюсь, чуть не падая.

Нельзя падать, испачкаю свитер.

Руки были все черные.

– Стой ровно, Ева! Это что – так сложно?

Я цепляюсь за землю, отталкиваюсь, но руки скользят.

– Покружись! Да не сейчас! Вот когда ветерок дует, листья падают, под ними покружись!

Он наваливается сверху, я выворачиваюсь и перекатываюсь по земле.

Так кружится голова. Можно я не буду больше кружиться, меня тошнит?

Страх помогает вырваться, ударить, ни на что не надеясь, отчаянно, бессмысленно.

– Ева? Ева! Ева?!

– А?

– Ты чего не откликаешься? Стоишь, выпала из реальности.

– Давай уйдем?

– Ты чего?

Он отпустил меня на мгновение, два, три, я рванулась изо всех сил, потянув мышцы, они болели две недели.