Темнота кулис всегда ведь приходила мне на выручку, еще с тех времен, когда я сама работала в театре. Этот тусклый свет, особая, ни на что не похожая живая тишина, запах пыли – каждый раз встряхивали и успокаивали меня совершенно волшебным образом. Но теперь, с появлением его здесь, все становится с ног на голову, ломается. И кулисы уже не приводят в состояние покоя. Тем более он все трется здесь, помогая ассистентам, что-то подсказывая, хотя, казалось бы – ну какое ему дело? Выйди на сцену, сядь – и делай свою работу! Но он то предложит девчонкам воды, то спросит у меня, не надо ли мне чего. «Надо», гаденько шепчет мой озлобленный внутренний черт, «надо, чтоб ты мне не попадался по периметру».

Ладно, с его голосом еще можно как-то справиться – просто класть на то, что он каким-то дьявольским образом просачивается в мозг и своими басами бьет по днищу – и двигаться дальше. А вот что делать с его лицом, руками, движениями, которые он контролирует как настоящий танцор? И эти его руки, ну зачем у него такие руки? Тонкие, изящные пальцы, ладони – будто вырезанные из мрамора – и каждая прожилка, каждая венка видна и бьет по центральной нервной. Смотришь – и будто сам себе финку под ребра загоняешь. Живые, теплые, и наверняка мягкие. И от всего этого внутри загорается только одно: от таких рук либо не отрываться ни на миг, либо выходить в окно от невозможности набраться решимости хотя бы прикоснуться. Отчаянно хочется зажмуриться и бежать прочь из-за кулис. Но нет, стой тут, а вместо морального здоровья – получай какой-то уж очень сомнительный опыт.

Панель тянется долго. Ни одного вопроса не остается без ответа, ни один фанат не остается без теплой улыбки. Он делится какими-то историями о прослушиваниях, цитирует Шекспира – с его этой привычкой я скоро возненавижу Барда всеми фибрами души, потому что отныне и навсегда буду слышать его голос, читая сонеты. Рассказывает смешные случаи с репетиций и съемок, уходит в тень, благородно создавая моменты для других, не таких именитых гостей фестиваля. И ни у кого не появляется и мысли, насколько он высок, насколько дальше ото всех приглашенных.

Я ловлю только отрывки этого задушевного трепа. «А правда…? А не могли-бы вы…? А вы когда-нибудь…?» Тупо, предсказуемо, хочется плеваться. Но я вслушиваюсь – вот, что его голос делает со мной. Сколько бы я тут сейчас не рефлексировала, сколько бы ни закрывалась, в безумной попытке сорваться с этого крючка – я ничего не могу поделать. Слушаю, вся слух, до последней капли связных мыслей.

– Уилл! Еще один вопрос. Чувствуете ли вы вину, – кидаю взгляд на худенькую девушку с полностью расфокусированным взглядом, которая прямо сейчас облизнув губки нервно сглатывает, – за получение удовольствия от осуществления каких-то своих, – пауза, рваный вздох, – порочных желаний?

И тут наш ангелочек оборачивается демоном, просто в одну секунду. Взгляд темнеет, в нем поселяется шторм. Хьюз молчит, ровно столько, сколько нужно, чтоб градус в зале поднялся. Даже за кулисами вдруг становится душно, и я чувствую, как капелька пота скользит по спине.

– Что ж… – даже по тембру ощущается темная волна, которая нас всех тут сейчас снесет к хренам. И обманчивая мягкость никого тут не надурит, мистер Хьюз. – Я никогда не испытываю чувства вины, за полученное… порочное, как вы изволили выразиться, удовольствие.

Кидает взгляд на меня, сразу, будто все это время знал, на какой именно точке я стою все это время. Все. Занавес.

С этого самого момента я будто разделяюсь надвое. Одна моя часть спокойно и без особых напрягов доживает себе до вчерашнего вечера, заканчивает встречу, распоряжается, решает бытовые вопросы вроде "жрат" и "спат", заваливается в номер за полночь и тут же вырубается. А вот вторая, подленькая и хитрожопая, просыпается посреди ночи и воет на луну. Потому что, как уже и было заявлено выше – у Вселенной дерьмовое чувство юмора. Потому что Уилл – ровно за стеной. И взгляд его, тот, за кулисами, прожигает до сих пор. Насквозь. Вот как он так смог? Из уставшего ангела – разом, в уставшего демона?