— Ого, так все карты смешала проказница-любовь? — широко улыбается Кирилл, ему словно прямо сейчас стало ещё интереснее. — Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь — есть такая песня.

— Именно, — отворачиваюсь я. — Любовь существует лишь в песнях да в книжках.

— Твой брат с тобой, очевидно, поспорил бы, — весело замечает Кирилл.

Чёртова Лиза Сорокина. Почему именно она? Что в ней особенного? Впрочем, на её месте могла быть любая-другая, а я попросту никогда не хотела делить брата с кем-то другим. Теперь я это понимаю — времени «на подумать» у меня было много. Пусть я этого и не хотела делать.

— Я ещё посмотрю насколько этой «любви» хватит, — ухмыляюсь я. — Ничто не вечно.

— Не желаешь брату счастья?

Такой простой, но неожиданный вопрос ощущается, как крепкая пощёчина. Меня даже в жар бросает. Не желаю счастья? Русу? Единственному родному человеку? Могу я быть настолько жестокой и эгоистичной?

Впрочем, практика показывает, что очень даже могу.

— Мне пора, — поднимаюсь я. — Славно поболтали, спасибо.

— Нет, только не на самом интересном месте! — летит мне в спину. — Вика!

— Я тебе не чёртова книга! — раздражённо бросаю я, не оборачиваясь. — В голову он не будет лезть, как же.

Достали.

— Тогда увидимся в другой раз — ты слишком интересная для единственной встречи.

— Ага, удачи.

Где он собирается встречаться со мной ещё раз? Эта встреча — чистой воды случайность, а уж намеренная… Ненормальный.

2. Глава 2

Мне снова снится кошмар из прошлого. Я одновременно рада и зла на то, что меня будит осточертевшая мелодия подъёма, которая звучит каждое грёбанное утро из динамика в углу над дверью. Пижама мокрая от пота, влажные волосы прилипли к вискам и шее. На душе паршиво и гадко.

Я всего лишь хотела поиграть. Что я могла понимать в семь лет? Игрушки, пусть и коллекционные, и в Африке игрушки. А маленьких и таких милых машинок у отца было много. Увлёкшись импровизированными гонками на полу его кабинета, я наступила на одну из машинок. Не смотря на животный ужас, что я тогда испытала, я была уверена, что он не заметит пропажу.

Но он, разумеется, заметил.

Для начала он избил маму за то, что та не доглядела за нами с братом. Каждая новая пауза между ударами означала возможность признаться. Я была напугана до истерики и не смогла сказать, что это моя вина. Поэтому Рус взял её на себя. Он часто так поступал и в дальнейшем — не мог допустить, чтобы мне причиняли боль.

В тот же вечер отец привёл нас в свой кабинет. Зловещий полумрак комнаты не предвещал ничего хорошего. Помню, как дрожал огонёк зажигалки, когда папа прикуривал сигару, и как дрожала я сама. Русу пришлось отпустить мою руку, потому что отец приказал ему подойти ближе.

— Сними рубашку, — велел он ему тогда. — Боль — лучший из учителей. А память об испытанной боли сделает из тебя человека, который будет думать, прежде чем делать.

Его мясистые пальцы, словно тиски, сжимали худенькое плечо Руслана, пока он ставил на него клеймо — ожог от сигары. А я, глотая слёзы, умоляла его прекратить. Первый памятный урок из трёх на теле моего брата. А всё потому что отец учил думать, прежде чем делать, не того своего ребёнка.

Я остервенело сдёргиваю с себя влажную простынь и кричу в набивший оскомину потолок:

— Как же я счастлива, что ты сдох!

Рус тоже хорош! Не защищай он меня от последствий моих поступков, я, может, и выросла бы хотя бы от части таким же сильным и благородным человеком, как он.

Я изгоняю из головы остатки липкого сна, поднимаюсь с кровати и иду принимать душ.

Настроение ни к чёрту.

Моих ровесников среди здешних «узников» почти нет. Появлялись, конечно, за тот месяц, что я здесь торчу, но не задерживались надолго. Лишь Виола, которая на самом деле носит обычное имя Машка, находится здесь дольше меня. Сама она говорит, что лечь на лечение было её собственной идеей, но от моего взора не укрылись рваные шрамы на её запястьях. Насколько я поняла Виола в ней мечтает купаться в лучах славы, будучи популярной актрисой, но Машке не хватает силы духа и смелости следовать за мечтой и преодолевать сопутствующие трудности.