Глеб тоже решил внести в разговор свою лепту, и, сморщив лоб, вспоминал, что же такое умное недавно в офицерском собрании произнёс пострадавший от жидов полковник Микеле Рахманинов: «Вспомнил, – мысленно обрадовался он. – Куприн, коего когда-то хотел вызвать на поединок, начинает исправляться… Испугался, наверное…»

– Дамы и господа, – взял он слово, – Куприн в письме к Ф.Д. Батюшкову… Ф и Д сами расшифруете, – имя с отчеством напрочь вылетели из гусарской головы, – написал, а тот опубликовал: «Можно печатно иносказательно обругать царя и даже Бога, но попробуй-ка еврея! Ого-го! Какой визг поднимется среди этих фармацевтов, зубных врачей, докторов и особенно среди русских писателей еврейского происхождения». – « Интересно, тот еврей, с коим великий скульптор Рахманинов в театре сидел, каким промыслом занимается?»

– Они кругом. Повылазили из черты осёдласти – аки раки из-под коряги…И, не приведи Господь, ежели заползут во власть, – перебил его мысли отец.

– Сударь, вашего Сабанеева евреи не трогают, а Гоголь или этот… Куприн.., своим творчеством сами за себя постоят.

– Дамы и господа, приглашаю полюбоваться моей оранжереей в зимнем саду, – видя, что разговор начинает приобретать нежелательный характер, предложила гостям Мария Новосильцева.

Как-то так получилось, что когда, оглядев оранжерею, все ушли в столовую продолжить, или, вернее, начать по-новому трапезу, Аким с Натали остались вдвоём на садовой деревянной скамье.

– Мне ночью снилась божья коровка на ромашке, – сделал попытку вызвать её на разговор Аким.

Но она промолчала, задумчиво разглядывая неизвестный ему цветок.

– А потом снилась ты и твои глаза, напоминающие листопад золотой осени, – взял её ладонь и поднёс к губам.

– Я давно догадывалась, что в душе ты – поэт, – мягко отняла свою руку. – Сочини сонет и назови его «Не судьба».

– Как я ненавижу эти горьких два слова… – вновь попытался взять её за руку, но она не позволила и поднялась со скамьи.

– Пора идти, а то нас спохватятся, – оправила платье.

– Я не сумею, а какой-то поэт написал: «Любовь пролетела как ветерок, легко коснувшись лица, и исчезла, оставив ощущение приятной мимолётности».

25 августа, в канун Бородинской битвы, прибывшие на юбилейные торжества военные части построились у батареи Раевского.

Гремя медью, буйно ликовали полковые оркестры.

И под музыку разудалых военных маршей, стоящий в строю Аким подумал, что ровно сто лет назад на этом поле сражался и был ранен его прадед, которого никогда не видел, но остро чувствовал сейчас его присутствие.

«Связь времён не может разорваться, потому что мы не Иваны, непомнящие родства. Я уверен – те, кто бился на этом поле, тоже смотрят на нас сверху.., – глянул в синее небо с редкими облаками. – И мой прадед видит меня», – вытянулся во фрунт и отдал честь.

– Капитан Рубанов, кому это вы козыряете? – удивился полковник Ряснянский.

– Своему прадеду, – серьёзно ответил Аким.

Полковник не удивился, и даже стёр набежавшую слезу:

– Мой дед сложил тут голову, – вытянувшись во фрунт, приложил ладонь к виску, глянув в бездонность неба. – Они смотрят на нас и радуются, что мы – воины, и если понадобится, умрём за Россию.

Получивший несколько дней назад, как и Рубанов, следующий чин, штабс-капитан Ляховский не чувствовал метафизической глубины момента и улыбался, с иронией глядя на старших товарищей.

Максим Акимович, стоя в кругу генералов и высших чиновников различных гражданских ведомств у могилы Багратиона, словно прочёл мысли старшего сына и тоже вспомнил деда, раненого может быть на этом клочке земли, где он сейчас стоит.