С точки зрения представителей гештальт-подхода, «травма – это незавершенное действие». В момент травмы появляется напряжение, связанное с невозможностью для агрессии найти выход (например, напасть или убежать). Эта незавершенность потом преследует человека всю жизнь в виде пресловутых «граблей», на которые он постоянно наступает, чтобы, наконец, дать выход своей заблокированной агрессии, закрыть гештальт[105].

Питер Левин считает, что травма – это своего рода утрата или разрушение нормальных связей с самим собой, с собственным организмом, со своей семьей, с другими людьми и, наконец, с окружающим миром. Самое главное, что такое разрушение связей трудно заметить, поскольку оно происходит постепенно. С его точки зрения, диссоциация (разрыв ЭГО на части), возникающая в момент травмы, несет защитную функцию, поскольку стимулирует внутри организма секрецию естественных наркотиков – эндорфинов.

«При травме диссоциация, похоже, является самым предпочтительным средством, которое делает человека способным вынести и пережить то, что в данный конкретный момент могло бы стать для него невыносимым. Мы ощущаем себя поверженными, полностью лишенными надежды на помощь, обессиленными и даже неспособными пошевелиться».

Другими словами, потрясение в травме настолько велико, что ведет к распаду ЭГО, чтобы от невыносимой боли не распалась сама личность. Выброс опиатов смягчает боль, и человек все-таки худо-бедно, но проживает ситуацию травмы. Правда, мы уже не возвращаемся в свой обычный ритм жизни. Отныне мы обессилены, обездвижены и лишены надежды[106].

Д. Гротштейн называет такую «подделку личности» сделкой с дьяволом. «Они отдали свои души или тела дьяволу ради того, чтобы быть в безопасности, но при этом утратили контакт с собственной самостью»[107]. Последняя расщепляется на части, и одна из них как бы вбирает в себя образ насильника (образ отца или матери, как правило) и превращается во внутреннего критика, который постоянно ругает ребенка. Эта отщепленная часть, злая и безумная, забирает власть себе и заставляет человека покончить жизнь самоубийством. В таких случаях религиозный человек говорит, что в него вселился дьявол.

«Договор с дьяволом» имеет смысл. Вбирая в себя образ насильника и подчиняясь его убийственным приказам, ребенок превращает себя в психического урода, а родителя – в Бога. В результате ребенку приходится защищать справедливость жизни, снимая любую вину с родителей и беря ее на себя. «Дети лечат родителей, а затем ждут, чтобы их, в свою очередь, полюбили. Таким образом, родители “очистились”, а дети стали, так сказать, “жертвенным Христом”, безропотно согласившись на искупление вины за преступление, которое, как они знают, они не совершали»[108].

Фактически Гротштейн говорит о том, что ребенок в ответ на жестокость родителя «подставляет щеку». Он рушит свою психику, чтобы только сохранить этот ложный смысл, что родитель хороший и его любит. Ребенок снимает грехи с родителя, обожествляя его, и берет их все себе. Однако долго «висеть на кресте» ребенок не может, и рано или поздно наступает депрессия, которая через тяжелые симптомы безнадеги «кричит» о желании вернуть целостность, вернуть отщепленные части.

Американский психоаналитик Р. Столороу расширяет понятие травмы и травматического опыта до философского понятия бытия-к-смерти. Это состояние потери значимости, жути, в которой это бытие-к-смерти и раскрывается. «Травма подобно Бытию-к-смерти индивидуализирует нас, но делает это таким образом, который проявляется в мучительном чувстве единичности и одиночества»