Почему так долго? Потому что когда я проснулась после наркоза, всё, что случилось в операционной, исчезло из памяти. Я обнаружила себя в палате с бинтовой повязкой на животе. Пришла мать и с улыбкой спросила: «Ну как ты себя чувствуешь, Ирочка?» Я равнодушно ответила: «Хорошо». Ни радости, ни горя я не чувствовала. Меня даже мало интересовало, как я тут очутилась. Мать рассказала, что у меня заболел живот, и мне сделали операцию. Что-то смутно мелькнуло в памяти и пропало. Я равнодушно смотрела на людей в палате, на голые ветки за окном. Боли я не чувствовала, и желаний у меня никаких не было. Что воля, что неволя – всё равно. Единственное, что я хорошо помню, так это то, что после операции я стала упускать мочу, причем не только ночью, но и днем. Я ходила в магазин за хлебом, и у меня по ногам текла моча. Окружающие показывали на меня пальцем, и мне было очень стыдно.

Я стала шарахаться от легкого шума, плохо спать по ночам, у меня пропала моя замечательная память, я стала худеть и превратилась в скелет. Моя мать, наверное, поняла, что это последствие операции, и чтобы никто ничего не заметил, перестала водить меня в детский сад, где бы, конечно, заметили перемену и забили бы тревогу. Она держала меня дома. Полгода я просидела под замком, а осенью пошла в школу, где меня прежнюю никто не знал, а значит, просто принимали мою «забитость», как будто так оно и надо.

Потекли годы и десятилетия депрессивной жизни. Я напрочь забыла и операцию, и то, какой я была до операции. Я жила в новой реальности, в которой нормой было получать унижение, быть ковриком для ног, а также считалось обычным делом уступить, отступить и отдать, а вот что-то взять было нельзя. Поэтому ничего удивительного, что в сорок лет у меня нашли тяжелую дисплазию шейки матки, которая считается предраковым заболеванием, и предложили операцию. Как врач, к тому же гомеопат, я знала, что рак – он не в матке, он в голове. И пошла не к хирургам, а к психотерапевту. Своего нашла не сразу. Только в сорок пять я попала к настоящему профессионалу, который и был моим проводником до выздоровления. Подробнее о его подходе я напишу ниже, а пока остановлюсь на особенностях механизма психической травмы и на том, как он влияет на личностное развитие.

Травму, подобно моей, психологи называют нарциссической, потому что она случается в возрасте с трех до семи, когда ребенок влюблен в самого себя. И эта влюбленность помогает ему не принимать близко к сердцу критику окружающих. У ребенка еще не развита логика, чтобы он мог за себя постоять и опровергать аргументы взрослых. Поэтому вера в себя – основа его детского всемогущества, формирует у него некий здоровый «пофигизм». И вот если в этот период ребенок встречается с каким-то очень сильным потрясением, которое его незрелая психика не может «переварить», подключается механизм, который я называю «назло маме отморожу уши». Психика начинает себя разрушать, чтобы не быть разрушенной родителем.

Надо сразу сказать, что в нашей культуре тема родительской агрессии табуирована. Даже в сказках мы не увидим злой матери. Вместо нее фигурирует злая мачеха. Мать в нашей христианской культуре – символ чистоты, добра и заботы. «Мать – это святое!». Но статистика говорит, к сожалению, об огромном количестве случаев насилия родителей над детьми. «С 2001 года гораздо больше американцев погибли от рук своих родителей или других членов семьи, чем в войнах в Ираке и Афганистане»[98]. Восемьдесят один процент пациентов, которым было диагностировано ПРЛ (пограничное расстройство личности) в Кембриджской больнице, сообщили о жестоком/пренебрежительном отношении в детстве.