Через несколько дней Анриэль прислал письмо, где приглашал «мадмуазель Сандрин» к шести вечера в сад Тюильри; погрузив мольберт в корзину велосипеда, Александра отправилась в назначенное место; Анриэль, чуть опаздывая, подлетел на своем железном коне к ждавшей у ограды сада девушке, и они отправились к берегу Сены, где художник намеревался изобразить солнечный закат. Прислонив велосипеды к ограде, они устроили мольберты по течению реки. «Повторяйте мои движения, мадемуазель, – взяв кисть в тонкие пальцы, призвал Анриэль, – «Вот так… Так», – приговаривал Жан, нанося на холст длинные мазки, символизирующие розово-серый небосвод; Александра старалась повторить их, но Анриэль положил кисть и подойдя к ней, упрекнул: «Что Вы, Сандрин! Вы неверно держите кисть, расслабьте руку», – он приобнял ее за плечо, приложил свою руку к ее руке, взял за запястье – девушка от сильного волнения задрожала – и, казалось, нечаянно поцеловал в шею.

Первый раз отдавшись художнику на перилах набережной Тюильри, Александра Александровна продолжала с ним встречаться под предлогом занятий, каждый раз надевая бордовый берет, который Анриэль подарил ей. Их свидания происходили то на Монмартре, то на Сите, то на Аустерлицком мосту, то в новостройке – вокзале Орсэ, то на Авеню Фош и затем в Булонском лесу. Смернова обрела воздушное спокойствие, ее картины источали уверенность сложившегося импрессиониста, как-то так неожиданно мадмуазель Сандрин превзошла своей работой заурядность Анриэля, но тем не менее, Жан утверждал маркизе, что девушке рано отказываться от занятий, у нее еще не раскрылся огромный потенциал, заложенный природой, который сумел выйти наружу исключительно благодаря таланту Анриэля-педагога.

Когда в середине апреля открылась Всемирная выставка, Жан повел маркизу и ее племянницу в Пти-Пале, где показал свои картины, и всё время выспрашивал у проходивших посетителей, как нравятся им его работы; один же невысокий старичок, облаченный в котелок и темный костюм с бабочкой, принял весьма недовольный вид, поглаживая свою седую эспаньолку и неприязненно поглядывая на молодого художника. «Это Ваши работы?» – спросил он, сближаясь с Жаном. Анриэль подтвердил. «А позвольте поинтересоваться, у кого Вы занимались живописью?» «Я брал уроки у непризнанного гения Сезанна», – ответил живописец. «Спасибо за комплимент, но что-то я не припоминаю Вас среди моих учеников, да и живописью эту мазню назвать, не знаю, согласятся ли со мной признанные мастера, очень трудно», – подытожил старичок и вышел из отдела, опираясь на золоченую трость. Оказалось, что в том же зале, рядом с картинами Анриэля соседствовали три полотна Сезанна, который сильно удивился как самому факту, что его работы представлены на этой выставке, так и странной сопредельности с бездарными работами импрессиониста новой волны. Эта ситуация немного расстроила Анриэля, но он предпочел не выказывать очевидного недовольства и держался весело и самоуверенно; когда маркиза с племянницей собрались домой, художник, провожая их, обратил внимание Александры на высохшего еще не старого дремлющего от усталости человека, которого везли на инвалидном кресле в сторону выхода: «Посмотрите, Сандрин, это – Тулуз-Лотрек». Смерновой стало жалко великого умирающего художника, и она попросила сопровождающего Тулуз-Лотрека передать ему, когда тот проснется, великолепную по красоте чайную розу, преподнесенную ей Жаном.

Встречи и свидания между Сандрин и Жаном происходили регулярно всю весну и лето, что не могло не вызвать подозрения у маркизы. Сначала она оправдывала холодность к себе со стороны молодого живописца присутствием племянницы, которая ненароком могла сообщить о близости Екатерины и Анриэля маркизу де Вре, но потом, она решила, что Жан нашел себе кого-то еще. Встречи на улицах Парижа и в Булонском лесу уже не могли быть полноценными из-за надвигающихся холодов, и молодые любовники были принуждены искать себе уютное гнездышко. Анриэль снял квартиру на улице Рима, что не так далеко от улицы Лафайет, где обитала маркиза и племянница, и вот однажды, под рождество Екатерина выследила Александру и Жана, притаилась под окном и застала их на самом месте сладострастного преступления; в исступлении, она вернулась домой и начала срывать со стен и разрывать в клочья картины молодого импрессиониста, выместив на них свою злобу, тяжело дыша, она без сил опустилась в кресло, машинально разбирая на столике пришедшую почту; увидев конверт с двуглавым орлом, адресованный ей, Екатерина де Вре вскрыла его, и, пробежав глазами текст и скомкав с досады письмо, безудержно залилась слезами.