– А я вот все думаю об отце. Доктор Мир чего только не говорит о его самочувствии.

– Ох уж этот доктор Мир…

– Он тут паломничество в Лурд поминал, отец тебе не рассказывал? Почему бы, мол, не сделать ставку на чудотворное вмешательство?

– Это примерно как сделать ставку на самого доктора Мира. Не замечала случаем, что все журналы у него в приемной – за прошлый год? Как минимум. А в вазочке ириски. С Хэллоуина.

– Робби, тут не до шуток. Отнесись к этому посерьезней, будь добр.

– А я, думаешь, не серьезно отношусь?

– Ладно-ладно. Знаю, что серьезно. В самом деле ириски? Может, я просто отказывалась замечать.

– Послушай.

– Я вся внимание.

– Я не пошел в медколледж не наперекор желанию отца. Хорошего доктора, чтобы лечить его теперь, из меня бы все равно не вышло. Это давно установленный факт, разве нет?

– Ты знаешь, что я думаю о фактах.

– А в Лурд отправиться – может, и не такая уж плохая идея. А то отца из дома не вытащить.

– Видела сову сегодня утром. На дереве.

– На этом вшивеньком деревце за окном?

– Ага.

– Исключено.

– В Центральном парке водятся совы.

– Так то в Центральном парке.

– Ладно. Мне приснилось, что я видела сову. Запостил уже что-нибудь от Вульфа?

В каком-то смысле Вульф – повзрослевшая ипостась старшего брата, придуманного ими в детстве, брата-защитника, никого и ничего не страшившегося и понимавшего язык зверей и птиц.

Воображаемого брата они так и называли: Вульф. Правда, Робби до шести лет слышалось “Вуф”, но он в этом никогда не признавался.

– Нет еще. Уж очень увлекся Христофором Колумбом.

– Мне нравится представлять его в тиаре.

Робби садится рядом с ней на третью ступеньку. Обоняет ее утренний запах, не перебитый еще душем и дезодорантом. Дынная свежесть и совсем чуть-чуть сухоцвет. Они вдыхали друг друга с детства, но Робби давно уже не заставал сестру в такую рань, до душа. И теперь втягивает носом воздух, не может удержаться.

– Поеду после обеда смотреть квартиру в Вашингтон-Хайтс, – говорит он. – Вроде как с видом на реку.

– Река – это прекрасно. Не то что вшивое деревце и обувная клиника.

– Давно надо было этим заняться. Детям, сама знаешь, пора уже иметь отдельные комнаты.

– Вчера вечером Вайолет спросила меня, зачем Натану пенис.

– Что же ты ответила?

– Что мальчики отличаются от девочек.

– И устроил ее такой ответ?

– Нет. Ей хотелось знать, для чего конкретно он предназначен.

– Наш человек. Всего пять лет, а уже факты ей подавай.

– Будем считать это напоминанием, что дети уже слишком взрослые для общей комнаты. И почему мы с Дэном так долго закрывали на это глаза? Паршивые мы родители.

– Вовсе нет. Просто родители с дефицитом комнат.

– Вспоминаю, какой мы когда-то собирались купить загородный дом, – говорит Изабель.

– Дети, одно слово.

– Дом на десяток комнат с огородом и тремя собаками. А то и четырьмя.

– Фантазии мисс Мэнли, – говорит Робби. – Которыми она заразила тебя, а ты – меня.

– Лучшая учительница пятых классов. В жизни каждого ребенка должен быть педагог-хиппи.

– Склонный романтизировать действительность.

– Но кто-то ведь переезжает за город. Домов продается полным-полно, и даже, я слышала, по приемлемым ценам.

– До ближайшего гея, правда, будет километров с полсотни.

– Жаль, что так вышло с Оливером.

– Он ни за что бы не согласился переехать за город.

– Не купить ли нам Вульфу дом где-нибудь на севере штата? – говорит Изабель.

– Даже не знаю. А нужен он ему, по-нашему?

– Почему бы и нет? Он работает как проклятый.

– Но ведь маленьким пациентам без него не обойтись.

Изабель шаловливо толкает Робби в плечо, как делала со времен… да сколько он себя помнит. Толчок этот дружеский (каким и был всегда), но совершается (и всегда совершался) с расчетом причинить мимолетную боль, как бы намекая, что и дружба порой подостлана злостью.