Робби – последний в череде людей, считавших, в отличие от давно покойных ирландок, эту тесную сырую нору подарком судьбы. Кто, интересно, из недавних его предшественников был столь оптимистичен, что, стремясь впустить сюда свет, недооценил зиму в Бруклине с дождем и мокрым снегом? И кто другой (ведь уж, наверное, кто-то другой) выкрасил стены в тоскливый грязно-рыжий цвет, потом забеленный сверху, но оставшийся на кусочке стены за шкафчиком, под кухонной раковиной, как самое печальное на свете привидение? Вселился этот обитатель до или после того, который проделал в потолке протекающее оконце?

И вот теперь здесь обретается Робби, школьный учитель, – зарабатывая 60 тысяч в год, он выживает в Нью-Йорке, где ничего сносного не снимешь дешевле трех тысяч, это минимум, но, если тебе везет, твоя сестра покупает два верхних этажа в старом каменном доме и пускает тебя в мансарду за плату, лишь частично покрывающую ее ежемесячный ипотечный взнос.

Тебе везет, но и везение имеет срок годности. Тебе везет, пока сестре самой не понадобится мансарда.

А значит, пора творить везение самостоятельно.

Аддералл действует, вот счастье-то, ведь этой ночью Робби посмотрел пять серий “Дряни”, вместо того чтобы дочитать стопку сочинений, так и оставшуюся на кухонном столе.

Он позволил себе отложить сочинения, поскольку школа сегодня откроется позже – будут пробы брать на асбест. Считалось, что асбест уже лет двадцать как удалили, но недавно кто-то там не обнаружил в архиве никаких записей об этом, по-видимому, пропавших вместе с прочей документацией за 1998 год, и теперь бригада в химзащите (так во всяком случае представляется Робби) сверлит стены в поисках асбеста, которого там, может, и нет, если только стены эти и впрямь проверяли и “пропавшие” записи впрямь существовали, а не просто кто-то на кого-то понадеялся.

Робби берет верхнее сочинение, стараясь сейчас не беспокоиться (будет еще время) насчет того, не заглатывали ли они с учениками, как рыбы, каждую неделю с понедельника по пятницу невидимые черные крючки.

Он взял сочинение Сони Томас. Эта меланхоличная рыжая девочка выдумывает наверняка, что до семи лет жила в Румынии, а потом ее удочерили, но зачем она рассказывает сказки о собственном происхождении, никто не понимает и до сих пор не выяснял.

Соня начинает так: “От человека в большой лодке мы ждали волшебства”.

Робби откладывает сочинение. Нет, он еще не готов. Съесть, что ли, кукурузных палочек? Робби снова поражает не новая для него, да и многих других, мысль: ведь должно же существовать замысловатое хитросплетение невидимых нитей, глубинная сеть, связавшая эти корабли на горизонте с работорговлей, Льюисом и Кларком, впервые узревшими реку Миссури, “войной, которая покончит с войнами”, со Всемирной выставкой в Чикаго, Великой депрессией и “Новым курсом”, другой войной, реактивными ранцами (до повсеместного ношения которых мы так и не дошли), беспорядочной стрельбой в предположительно безопасных местах (школах, кинотеатрах, зеленых зонах и далее по списку), мигрантами, любой ценой стремящимися пересечь границу тех краев, где им, может быть, посчастливится стать обслуживающим персоналом или садовниками, в то время как в неизмеримых далях открываются все новые пригодные для жизни планеты, а сам Робби обеспокоен перспективой лишиться квартирки, где томились те давно покойные ирландки.

Робби надеется, что ни его легкие, ни Сонины не унизаны еще микроскопическими крючками карциномы. Размышляет, не попробовать ли опять сойтись с Оливером. И не вынес ли он, Робби, сам себе приговор, пожелав преподавать в бесплатной средней школе, и никакой другой, то есть именно там, где наличие асбеста в стенах, скорее всего, никто и не проверял. Размышляет, не зря ли все-таки отверг медицинский колледж. И не подумать ли еще раз над кое-какими из просмотренных уже квартир. Как, например, насчет той двушки в Бушвике с высокими потолками, но одной лишь амбразурой окна? И не слишком ли поспешно он забраковал “мини-лофт” (названный так в объявлении) по причине общего с соседним мини-лофтом санузла?